Вокзал. Раскладываться не стоит…

Не ищущий легких театральных путей режиссер Евгений Каменькович вместе с молодым актерским поколением Мастерской Петра Фоменко рискнул поднять еще один, кажущийся неподъемным и несценичным литературный массив — роман Владимира Набокова «Дар». Не имеющий сколько-нибудь значимой театральной судьбы. Изысканно ироничный, пропитанный интеллектуальными играми, образец безупречного стиля, не самый легкий для сегодняшнего «быстрого чтения», между прочим. Роман, где главным героем, кажется, становится не конкретный персонаж, но сам текст, уникальный набоковский язык, его звучание. Роман, где любые события и действенные эпизоды порой видятся лишь поводом для их блистательной вербальной фиксации. 

У Каменьковича была задача обратного порядка: восстановить людей и обстоятельства, им сопутствующие, в своих правах, визуально-материальных. Задача сложная, потому что в «Даре», несмотря на его объемность, подобного материала явно недостает. Роман на сцене читается словно бы «по диагонали», которая соединяет эти действенные эпизоды, с добавлением атмосферных сценок «от театра»: воспоминаний-видений из прошлого, с романсами под гитару и мизансценами ностальгических «семейных фотографий».

Здесь две темы, два мотива, вплетаемые один в другой. Метания русского эмигранта, его категорическая невписываемость в берлинское, бюргерско-предфашистское бытие — и тема литературного «дара», возносящего в духовные эмпиреи и становящегося причиной жизненного неустройства. Молодой поэт Федор Годунов-Чердынцев (Федор Малышев) — взъерошенный, то неловко темпераментный вплоть до бесконечных падений, то растерянно медлительный, бродит по графическим рельсово-вокзальным перекресткам под тусклым светом берлинских фонарей (сценография Владимира Максимова). Рядом — придуманный режиссером персонаж: Критик, его (Поэта) воображаемая Литературная Необходимость (Полина Кутепова). Нелепое существо среднего пола, с чаплиновскими повадками и накладным носом (гоголевским? сиранодебержераковским? В общем, что-то литературное), придумано как оправдание «третьего лица», от которого то и дело начинает вести повествование Набоков, уходя от привычного «я». Но это существо почему-то кажется не столько вымышленным критиком, сколько некой ипостасью самой русской литературы в изгнании — подчас нелепой, суетливой, от самой себя отставшей, пытающейся саму себя оправдать…

В этом «Даре», сделанном по всем канонам знаменитого фоменковского «тона», очень хотелось бы услышать, разгадать, пусть даже домыслить интонацию самоиронии. Продолжение той, что отчетливо звучала в недавнем «Театральном романе» Кирилла Пирогова. В спектакле, который, между прочим, создавался при жизни Петра Наумовича и при его непосредственном участии. Услышать, например, в сцене литературного вечера у Чернышевских (Роза Шмуклер и Амбурцум Кабанян), на котором поэты-эмигранты так усердно и настойчиво педалируют давным-давно найденные и затверженные интонации: кто-то томно-декадентскую, кто-то чеканно- рубленую. Меж тем как реалии времени и бытия уже полны интонаций свежих, не менее значимых и не менее пригодных для личностного высказывания. Театру же, вероятно, иногда тоже полезно ощутить себя в каком-то неустойчивом, неопределенном «вокзальном» пространстве, сулящем, кстати, очень много перспективных дорог и направлений. При этом свой ценнейший, дорогостоящий и уникальный багаж вовсе не надо оставлять на перроне. Он еще как пригодится!