Театральный режиссер Евгений Каменькович: «Что сделать, если проза сильнее драматургии?»

Режиссер московского театра «Мастерская Петра Фоменко» Евгений Каменькович, недавно поставивший «Дар» Владимира Набокова, привез в Калининград спектакль по пьесе Бернарда Шоу и рассказал «Афише Нового Калининграда.Ru» о том, почему в провинции никогда не увидят «Улисса», ради чего создавался спектакль «Дар» и почему он ставил бы всю жизнь только Бернарда Шоу.


 — Почему именно «Дом, где разбиваются сердца» был выбран для показа на «Балтийских сезонах» — он наиболее смотрибельный и понятный для провинциального зрителя?


 — Я к этому выбору не имею отношения. На это влияет колоссальное количество факторов, например, то, что сейчас репетируется в театре, и что можно безболезненно вырвать, потому что каждый гастрольный выезд — это достаточно болезненная вещь. А для нас она вдвойне болезненная, потому что мы живем в новой квартире: новое помещение нашего театра чудовищно удобное, и не зря практически все зарубежные гастролеры и наши лучшие, додинцы и так далее, всегда рвутся к нам. На новых площадках мы сталкиваемся с кучей технических проблем, которые преодолеваем. Потому что, ну вы же понимаете, что любая гастроль — это встреча с новым зрителем, и это как переливание крови для любого театра. Мне кажется, что когда театр не хочет ездить на гастроли — это признак его старения. Мы много раз бывали в Калининграде, и здесь зрители принимают нас очень толково.


 — Толково — это как?


 — Мы были на гастролях в Китае с «Волками и овцами» — нашей «Чайкой», нашим знаменем. Это комедия, которая, несмотря на перевод и все такое, прошла при гробовом молчании зала. Ну хлопали зрители потом двадцать минут, но у актеров была истерика. В гро-бо-вом молчании! Ну, может, они так приучены… Японцы тоже слушают молча. Петр Наумович (художественный руководитель театра Петр Фоменко, скончавшийся в августе 2012 года — прим. «Нового Калининграда.Ru») очень не любил гастроли зарубежные, а гастроли в России, наоборот, очень любил. Он справедливо считал, что вне языка драматический театр это что-то неполноценное. Как же он говорил… «Поцелуй через стекло», что ли… Он всегда афористично выражался. Конечно, было бы лучше и правильнее, если бы сюда привезли спектакль самого Петра Наумовича. Я не знаю, почему выбрали именно «Дом». Но, поскольку, в этом спектакле играют все прямые ученики Петра Фоменко, три поколения «фоменковцев», и многие из них популярны не только в театре, но и в кино, то метод их игры будет близок к нашим лучшим образцам. И еще одна важная вещь: «Дом, где разбиваются сердца» это настолько изумительная пьеса, и-зу-ми-тель-на-я, что люди получат представление о нас, а в принципе, мне кажется, чтобы что-то понять о нашем театре, нужно смотреть не один наш спектакль. У нас настолько гигантский репертуар, что я уже боюсь того, что наступает время, когда нам, к сожалению, придется от чего-то отказываться. У нас же спектакли своей смертью не умирают: обычно или кто-то уходит из актеров или этот спектакль показывают так часто, что его просто невозможно играть. Так, «Египетские ночи» «ушли». Хотя они были абсолютно живые, и это был спектакль самого Фоменко, и если его сейчас восстановить, то будет успех. У нас же есть такая традиция: в прошлом году в Севастополе мы сыграли «Приключение» — это спектакль Ивана Поповски по Цветаевой, который не играли лет десять. И поверьте, что это было великолепно. И сегодня в том же Севастополе, несмотря на смерть актера Юры Степанова мы сыграли «Двенадцатую ночь» — наш первый спектакль, двадцать два года прошло, и, честное слово, это не устарело, мы могли бы играть его и дальше, но это невозможно, поскольку мы должны развиваться.

 — Спектакля «Дом, где разбиваются сердца» достаточно, чтобы зритель мог понять, что вот эта постановка такого режиссера Евгения Каменьковича? И вообще есть ли среди поставленных вами спектаклей такой, который, на ваш взгляд, наиболее показателен, который говорит о вас, как о режиссере, больше, нежели остальные?


 — Откуда я знаю, это достаточно или недостаточно? Я не знаю — я не господь бог. Вообще хорошо, что мы приехали, потому что у нас такой сумасшедший график, что тяжело выкроить время на поездку. Не знаю! Я нахожусь сейчас совершенно на другом этапе, я верю, что любой режиссер должен развиваться, что надо, как у Пикассо, иметь разные периоды, сейчас я, например, ставлю Яблонскую «Язычников», а недавно я выпустил «Дар» Набокова. Но если вы мне завтра скажете: ставьте Бернарда Шоу, я бы ставил его всю жизнь. Потому что огромное количество пьес выдающихся для нас кажутся неподъемными. Я бы завтра же начал ставить «Пигмалиона», я все время Полину Агурееву уговариваю: давай сыграем «Пигмалиона» или «Мою прекрасную леди». Я бы с удовольствием поставил бы «Кандиду» или «Тележку с яблоками»! Я еще в институте играл «Август выполняет свой долг», причем на английском языке. Мне кажется, что таких имен, как Бернард Шоу в мировой драматургии человек пять: Шекспир, Мольер, Ибсен, Брехт и Шоу! И Шоу можно ставить всю жизнь. И это одна из его знаменитых пьес, которая очень часто ставится во все мире.


 — Как вообще приходит решение и чем вызван такой интерес к постановке, казалось бы, совершенно не поставимых прозаических текстов, постмодернистских, насыщенных, наполненных языковой игрой? Как из текста, в котором, грубо говоря, «ничего не происходит», хотя на самом деле все происходит, достать этот возможный театр? Потому что Джойс, Соколов, Набоков, Шишкин, произведения которых вы ставите, кажутся совершенно не театральными писателями.


 — Наш театр был изначально так «заварен» на любви Петра Наумовича к Слову, именно к Слову. И мы так много по началу делали прозы, что сейчас нам достаточно сложно находить пьесы. Вот сейчас открыли нового автора и были в шоке, и дали себе слово, что теперь только этого автора несколько лет и будем ставить. Ну что сделать, если проза сильнее драматургии? Что делать, если восемьдесят, да нет, не восемьдесят, а девяносто пять процентов современных пьес — это мат-перемат? И благо, если бы это был мат со смыслом… Для меня это иногда странно… Вот как мы открыли Олю Мухину, так мы и считаем, что Оля — это правильно, потому что Оля — поэт, хотя она и пишет прозой. И мы ждем, что, может быть, она, несмотря на огромное количество своих детей, напишет что-то для нас. Но если появится пьеса, которую мы все прочтем, и она нам понравится, то мы ее поставим. А проблемы как визуализировать то или иное — ее уже давно нет, ее давным-давно решили Немирович-Данченко и Станиславский. Театр на Таганке, еще до отъезда Любимова, во время своего расцвета, очень много работал над постановкой прозы. И много семестров посвящено тому, как переносить прозу в театр. Мне кажется, что поставлено может быть все. Вот сейчас мы на полном серьезе собираемся ставить «Песню песен». И проблема не в том, как перенести, а в том, получится это у тебя или нет. Способов существует миллионы. Фокус в том, что в театре каждый год нужно изобретать новый способ. Мой учитель и учитель Петра Наумовича Фоменко Александр Гончаров, великий режиссер и педагог, говорил, что театральная эстетика меняется каждые пять лет, и то, что было хорошо для «таганки» в 60-х и 70-х, может быть не хорошо для нас. Мы стараемся не повторяться. Хотя, наверное, где-то, все же, повторяемся. У нас было две параллельные группы: одна делала «Театральный роман» с Кириллом Пироговым и Петром Наумычем, а другая группа делала «Дар», и у нас хохот стоял и там, и там. Потому что очень часто задачи по преодолению прозы совпадали. И мы боялись, что пойдем одним путем. Но нет, смею думать, что все у нас получилось по-разному.

 — Мне кажется очень удачным решение с пробками, рассыпанными по полу в «Доме», как родилась такая метафора?


 — Петр Наумович никогда ничего не запрещает, но когда он принимал макет «Дома, где разбиваются сердца», то сказал: а не могли бы вы сделать так, чтобы актеры ходили, покачиваясь, как на корабле. И нам пришла счастливая идея с пробками, и весь театр пил пять месяцев, но набрал всего пятьсот пробок. Потом на принесли 30 000 пробок, и вот мы возим их с собой, и пьем, и собираем еще пробки. Я горжусь такой находкой, мне кажется, что это хорошая метафора зыбкости человеческого бытия. 


 — Возвращаясь к «Дару» — на него уже выходят рецензии. ..


 — Да, и в основном разгромные. Я знаю, как принят этот спектакль МГУ, Бауманским, политехническим — и мнение этих людей мне важно, а критики пусть пишут, что хотят. Но ведь не было ни одного серьезного анализа. Они просто сравнивают с Фоменко, пишут, что при Фоменко было лучше, а сейчас хуже. Ну пусть. Критикам скучно — ну что я могу с этим поделать, застрелиться мне теперь, что ли? Я верю, что в мире есть не один Остермайер (немецкий театральный режиссер Томас Остермайер — прим. «Нового Калининграда.Ru»). Я «Даром» безумно горжусь. Бе-зум-но. Мне кажется, что тема, на что мы свой дар тратим, и как этот человек берег себя, и рос, и жил вопреки среде, в которой он существовал, так важна, и мы сделали то, ради чего мы это делаем. И полные залы, я надеюсь, важнее, чем мнение критиков.


 — У нестоличных зрителей есть шанс увидеть «Дар» или «Улисса» у себя в городе?


 — Мало таких шансов. Мы не вывозим «Улисса», потому что очень много технических проблем и, как правило, сцен, технически приспособленных для наших спектаклей в стране мало, а у нас еще световое оборудование специальное, ведь свет в театре играет такую же важную роль, как в кино — вы же всегда видите разницу между дешевым сериалом и дорогим, прежде всего, по свету. В «Доме» свет достаточно компактный, нет такого количества переходов, как в «Даре», «Улиссе» и «Бесприданнице», а все оборудование с собой не повезешь.