«Театральный мир замер в ожидании нового героя»

Театр «Мастерская Фоменко», едва родившись в 1993 году из курса Петра Фоменко в ГИТИСе, стал важной точкой на московской театральной карте. Именно с них — а точнее — с постановки по пьесе «Таня-Таня» в начале 90-х и начался тот самый «новый», говорящий о современности российский театр, которым гордятся и о котором спорят критика и зрители. С тех пор «Мастерская» с равным успехом работала с современными и классическими текстами, с драматургией и литературой. МОСЛЕНТА поговорила с худруком «Мастерской Фоменко» Евгением Каменьковичем о месте театра в городе и о роли города в театральном процессе.

— Вы ведь не сразу поселились на улице Тараса Шевченко, где мы с вами разговариваем?

В самом начале пути, когда «Мастерская Фоменко» только организовалась и представляла из себя лишь штатное расписание с несколькими десятками ставок, нас приютил Дом актера. Благодаря усилиям Маргариты Эскиной, великого директора этой институции и дочери не менее великого директора ЦДА Александра Эскина, нам отвели комнатку — кажется, 10 или 12 квадратных метров. У этого помещения было неоспоримое достоинство — там был кран с водой; раньше там размещалась медсестра. Когда надо было провести собрание, эта комната начинала трещать по швам. Там же еще сидела дирекция, бухгалтерия. 

Поэтому мы и Дому актера, и самому Арбату с его атмосферой до сих пор признательны и верны: условий не было никаких, но дух места был замечательный. И мы в каком-то смысле забрали его с собой, когда переехали на Кутузовский проспект, в бывший кинотеатр «Киев». Арбат — он же прекрасен и ужасен одновременно: когда немноголюден — это лучшее место в мире, когда там толпы — начинаешь сходить с ума.

Интересно, что «женовачи» (то есть основанный Сергеем Женовачом театр «Студия театрального искусства») в первые годы своего существования полностью повторили наш путь — пока им не построили здание, они квартировали в Доме актера.

Ну а появились на свет мы в ГИТИСе. И вот как раз ГИТИС занимает лучшее место в городе среди театральных школ в мире. Нет, и «Щука», и «Щепка», и Школа-cтудия МХАТ — все на своих прекрасных местах. Но ГИТИС умудрился быть близким к двум московским важным точкам — и к Арбату, и к Тверской.

— В пьесе «Таня-Таня» Ольги Мухиной рай находится в Бибирево. А у вашего театра есть в городе место, где рай?

Вы знаете, Фоменко обожал Замоскворечье. Уж не знаю, что там у него было — любовь или просто молодость, но рассказы об этом месте были обязательным пунктом программы. «Ребята, вы были на такой-то улице и в таком-то переулке?» — «Конечно были, Петр Наумович». — «А я вам рассказывал про то-то и про то-то?» — «Нет, Петр Наумович, не рассказывали, расскажите!» И в сотый раз слушали историю про Замоскворечье, где они бражничали, может быть, или просто гуляли. И в сотый раз не надоедало.

— Ну хорошо, а то место, в котором ваш театр живет сейчас, — оно хоть как-то этот рай напоминает? Когда вы поселились здесь, тут царствовал кутузовский ампир, теперь тут еще и небоскребы Сити, и Третье кольцо…

У нас театр так расположен, что с реки видно его шесть этажей, а со стороны улицы — один. А на нашу автостоянку, рядом с театром, люди постоянно приходят фотографироваться. И всегда встают в кадр таким образом, чтобы туда попадали одновременно и «Мастерская Фоменко», и небоскребы Сити — московский Манхэттен. Знаете, меня это поражает. Я каждый день начинаю с того, что читаю, что пишут о театре в соцсетях. И три четверти записей — это фотографии с этим ракурсом и подписью: «Я в „Мастерской Фоменко“.

Тут есть еще важный для меня географический элемент: река. Каждый год, когда она замерзает, на ней появляются рыбаки — четыре, пять, шесть безумных людей. И вот в этот момент я ничего не могу с собой поделать, каждый раз испытываю сильное желание перейти по льду в сторону Сити. Я боюсь провалиться — но рыбаки-то не боятся! У нас здесь есть Третье кольцо, мост „Багратион“ — и я мечтаю, чтобы был еще третий мостик, маленький, пешеходный. Туда, на тот берег.

А вот летом река нам дарит некоторые неудобства. Летом по ней плавают кораблики. А на них — свадьбы, корпоративы, пиршества. И музыка — на полную громкость. У нас стены толстые, но звук все равно проходит. Представляете: у нас важная, напряженная сцена, тишина — и вдруг с улицы „лай-лай! ла-ла-ла!“.

— Злитесь на реку?

Что вы! Я мечтаю, что когда-нибудь к нам будут зрители прибывать по воде. К тому же, знаете, нам совершенно негде хранить декорации — во многом потому, что нам не хватает мужества снимать спектакли с репертуара. Мы всего за всю свою жизнь поставили 51 спектакль, из них в репертуаре сейчас 36. Я вот думаю, что можно было бы нанять баржу и устроить там Водную Сцену. А заодно и складские помещения появились бы… (смеется).

А что? Департамент культуры очень хочет, чтобы театры приезжали в спальные районы. Если бы у нас была такая специальная баржа, мы могли бы приплывать на ней.

А если серьезно, то у нас как раз недавно Евгений Цыганов поставил пьесу Ольги Мухиной „Олимпия“. В ней рассказывается о жизни москвичей зажиточных и москвичей попроще. И там есть сильный образ реки. Вот можно было бы…

Нет, мы реку любим. Знаете, у нас есть традиция даже: если страсти закипели (ну, театр, вы же понимаете, разное бывает), сбегал к реке, подышал — возвращаешься человеком.

— Кстати, об окраинах: никогда не хотели сделать спектакль-на-местности? Поставить „Таню-Таню“ где-нибудь в Бибирево?

Вы понимаете, тут надо различать. Все, что сделано в этих стенах, должно в этих стенах и играться: важен и дух места, и наличие нужного светового оборудования, например. Если ты выбираешь пространство, где нет нужной акустики, нужной игры света и тени — ты просто покажешь полуфабрикат. Тут важно не путать жанры: уличный, площадной театр — это древний, если не сказать древнейший, жанр; если в нем работать, то делать это надо с соблюдением его законов. Или, скажем, театр фронтовых бригад — они могли играть где угодно, но ведь и у них существовали свои программы, специально приспособленные. Когда я учился в ГИТИСе, мы выезжали на БАМ, к золотодобытчикам и якутским охотникам — играли где угодно. Но театр — он зовет к себе домой. Если ты эту атмосферу создать не можешь — тогда зачем твой театр нужен?

— Именно ваш театр воспринимается зрителями как театр-храм и театр-дом, остров тепла…

— Вот уж не знаю насчет островов и храмов. Знаете, вообще, любой, кто занимается театром, совершает бескорыстный поступок. Известен афоризм Оскара Уайльда, что искусство всегда бесполезно. В смысле, ни денег, ни бизнеса на этом не сделаешь. Часто приходится слышать: вон, актер N пошел в антрепризу, чтобы деньги заколачивать. На самом деле, даже в антрепризу часто известные актеры идут, чтобы просто поиграть — на сцене. Не каждый может быть членом труппы „Мастерской Фоменко“…

Мы, следуя заветам Фоменко, стараемся не относиться к себе серьезно. Думаю, что такая репутация — во многом следствие заданного им стандарта, установки на очень качественный литературный и драматургический материал. Я ужасно переживаю, с каким огромным трудом приживается у нас в театре современная драматургия. Но это еще раз говорит нам о том, что у нас очень, очень высокие — может быть, даже завышенные — требования. Мы читаем все, что выходит из-под пера нынешних драматургов, но… время, когда в нашем театре будет много современной драматургии, настанет, кажется, еще очень нескоро. Не знаю, хорошо это или плохо. Но зато слова, которые вы будете слышать с трех сцен, всегда будут яркими и вкусными. И это наследие нашего мастера. Фоменко был живой, грешный и настоящий человек, обожал поэзию Баркова и „Заветные сказки“, но вот чего он никогда не делал — он не ругался матом.

— То есть не впускал в театр язык улицы?

Ну нет, почему же! Если произведение того требовало… Фоменко часто говорил, что первые 15 минут пьесы Владимира Сорокина „Достоевский трип“ — когда говорят о писателях, как о наркотиках, и о наркотиках, как о писателях, — самое смешное, что есть в современной русской литературе. И я с группой молодежи взялся за постановку, получили от Сорокина разрешение убрать весь мат, вычистили 90 процентов, оставив самое сущностное — и не пошло. Не у меня, у артистов. Я эту пьесу однажды поставлю — обязательно.

— А вот в Театре имени Ермоловой вы поставили пьесу „Язычники“ Анны Яблонской, где батюшку посылают на три буквы…

Да, и считаю, что это один из важнейших текстов сегодня: недаром эта пьеса сейчас идет по всей стране. Но и в ней я оставил мат ровно там, где он нужен — чтобы если персонаж произносит такое слово, то было видно, как его корежит. 

— А театр должен быть эталоном языка для своей аудитории или, наоборот — слушать речь в контексте наличной реальности?

Вы прям хотите сразу рецепт: как должно быть. Нет рецептов. Вот Театр.doc, который первым поставил „Язычников“, играет эту пьесу с полным набором слов. Ну а мы нет. У каждого свой путь. У каждого театра есть свой внутренний счет. Мы в „Мастерской“ выросли в определенной традиции и мы очень хотим, чтобы эти традиции развивалась, а мы не стояли бы на месте. И если завтра появится новый Вампилов, то мы его почувствуем и обязательно его поставим, что бы и о ком бы он ни написал. Весь театральный мир, как мне кажется, сейчас замер в ожидании нового героя. Нет никаких языковых запретов, догм, законов — а те, что есть, глубоко бессмысленны и искусственны.

— А откуда вообще может взяться этот язык? Откуда берутся драматурги? Их родит только фестиваль „Любимовка“?

— Нет, конечно, не только „Любимовка“. Хотя именно на этом фестивале в начале 90-х мы впервые услышали нашу пьесу-талисман „Таня-Таня“. Я бы сказал, что их родит русская земля. И так называемая провинция — в первую очередь. Я вообще преклоняюсь перед людьми, которые занимаются театром в регионах. Потому что Москва в смысле театра — просто отдельная страна.

— То есть?

Если вы обратите внимание, то в московском метро вечером можно увидеть довольно много людей с театральными программками. Столько же, сколько в Берлине или Париже. Но только плохо, что театры в нашем городе сверхцентрализованы — за пределами Третьего кольца в этом смысле жизнь становится сильно тише. Театров в районах должно быть в 10 раз больше.

— Вы верите в это?

— У нас 88 театров городского подчинения, плюс девять федеральных. А москвичей сколько? 14 миллионов. Получается не так уж много. Очень мало, если точнее. Любая открытая сцена, дай ей хорошего руководителя, способна придать району изрядное бурление. И никаких выездных спектаклей показывать не придется — будет все свое.

— Существовал проект „Вперед, „Москвич“ — документальный проект о АЗЛК, бывшие сотрудники которого сейчас населяют район Текстильщиков. В этой постановке были инсценированы рассказы заводчан о комбинате и о своей жизни на его фоне. Постановка игралась прямо в одном из полуподвальных клубных помещений. Она прожила очень недолго и, прямо скажем, не прогремела.

— Не могу судить, я ее не видел. Но если уж мы говорим о стратегии работы в районах, то нужно сначала жителям показать что-то, ради чего им вообще захочется выйти из дома и отправиться в театр. А потом уже знакомить с последними достижениями. Атака авангардом без предварительной подготовки всегда чревата провалом.

— А вы сами как-то работаете с населением своего микрорайона?

— Ну, вы знаете, и не только с ним. У нас есть замечательный директор, Андрей Воробьев, и он очень о многом подумал еще до того, как это стало принято повсеместно. У нас есть пандусы для инвалидов и планшеты с субтитрами для слабослышащих. Большая часть репертуара оттитрована и переведена на английский язык. Это делает нас привлекательными для гостей города. И большую роль играет то, что мы являемся одним из мест обязательного посещения для тех, кто приезжает в Москву — наряду с Большим и МХТ. Мы плотно представлены в интернете и соцсетях, но при этом практически не тратимся на рекламу. Этот факт начинает меня напрягать — я понимаю, что со временем нам придется все-таки взяться за это дело.

— Хотите новую аудиторию? Или у вас есть постоянная, которой вы дорожите?

— Знаете, однажды мы на фестивале „Любимовка“ услышали пьесу Ивана Вырыпаева „Летние осы кусают нас даже в ноябре“. Мы ее поставили — и заметили, как к нам начали ходить люди, которых мы прежде в нашем театре не видели. Они пришли на Вырыпаева и остались в театре, стали ходить и на другие спектакли. Постановка идет очень успешно, но еще больший успех — то, что мы приросли новой публикой. Похожий эффект был, наверное, в начале 90-х, когда в Драматический театр имени Станиславского пришел со своими постановками Петр Мамонов.

— Многие тогда говорили, что из-за панков и неформалов из театра, наоборот, ушла верная, консервативная публика.

Ой, у нас тоже была такая история. Замечательный Олег Глушков поставил у нас спектакль „Моряки и шлюхи“. И наша дирекция считает, что мы таким образом потеряли чуть ли не третью часть своей аудитории. Ту, для которой неприемлемо слово „шлюхи“. А это, как мы его называем, „философический балет“ — нежное, трепетное и, в общем, целомудренное произведение. Вы так и напишите, пожалуйста!