Волемиру — мир

Черно-белые стены, черно-белые одежды, черно-белые мысли. Это мир Волемира. Нелепого человечка в коротковатых брючках, слегка тесноватом плаще, чуть-чуть мятой шляпе. «Лысеющий жених», — так обозвал его сосед. И тут же возникает вопрос: а эта шляпа на Волемире — признак интеллигентности или она всего лишь прикрывает отсутствие волос? А кургузая одежда — это такой футляр? А его жена Лиза — это… любовь?

Спектакль «Волемир» по одноименной пьесе Фридриха Горенштейна поставил Евгений Каменькович. Не на основной сцене «Мастерской Петра Фоменко», а на малой — тут зритель ближе к микроскопу, через который еще в 1964 году драматург исследовал отношения личности и общества. Пьесу Горенштейн написал для молодой Таганки по просьбе Юрия Любимова — но она так никем и не была поставлена. Много раз Петр Фоменко предлагал взяться за нее Каменьковичу. Но вот теперь режиссер пришел к выводу, что жизнь стала достаточно абсурдной для того, чтобы вывести на сцену Волемира, «маленького человека» в самых непривычных ракурсах.

Волемир всегда скукоженный — и дома, и в гостях. Таким он крутит адюльтеры, таким бродит по пляжу среди голых тел. Он человек опасной честности и сложного внутреннего мира. Сентиментальный клептоман, он хранит и целует обрывок каната, которого касались ступни его жены. И переносит камни с места на место — чтобы им (камням) не было скучно. А признается он в этих своих интимных тайных странностях — неожиданно для себя — незнакомцу, человеку из ванной.

Незнакомца застукал голым в собственной квартире сосед Волемира. Он же призвал в свидетели Волемира с женой. Многозначительное знакомство вылилось в такие же отношения. Правда, интерес получился скорее односторонний — Волемир стал разыскивать «человека из ванной», чтобы понять: как тому удалось из него, из Волемира, выпытать самое сокровенное? Нашел на пляже — и опять стал исповедоваться. И опять нелепо: между котлетной «Якорь» и группой лиц в полосатых купальниках. И снова душу не облегчил. А параллельно вдруг прочел чужое письмо. И. .. очутился будто между двух замочных скважин. В одну подглядывают за ним. В другую, за другими — он. Ситуация тотальной слежки. Круговорот замочных скважин в природе.

Восприятие декораций сценографа Марии Митрофановой зависит от угла зрения. Центром спектакля она сделала угловатую конструкцию, которая частью стелется по полу, частью тянется к потолку. Вот сложносочиненное пространство принимает форму бумажного змея — это кухня (согласно мифологии, средоточие советского мира). Конструкция перевернется — и станет комнатой, залом. Или распластается — и превратится в пляж с множеством табличек «не плавать», «не читать», «не пить», «не смотреть», «не слушать».

Эта зона огорожена фотографическими стендами с овальными прорезями для лиц. Герои «загорают» в чужих телах. Но лежбище переворачивают — и оно становится доской, где огромную репродукцию Микеланджело, «Сотворение Адама», залепили бумажки объявлений, просьб и предложений. Быт, поглотивший веру. Щиты ставят боком — они становятся секциями в тире. Будто мишени, проплывают бумажные кораблики. Газета — главный материал, из которого сложен спектакль. Хрупкий мир из «Правды» и «Труда». Из них — и символическая лодка с молодоженами, и шапки, и скульптура собачки. Из газетных полос вся декорация-трансформер.

Песню «Синий троллейбус» здесь поют люди с синими бородами и волосами. В ванне вместо душа — фонарь. Подарки — это параллелепипеды в суровой бумаге с надписью «подарок». Звонок в дверь обозначается самими же гостями: кричат «звоноооооок». Заходят в квартиру в обнимку, перебирая ногами под модный в 60-х танец сиртаки.

В те же 60-е свою песню «Паломничество» из кантаты для хора «Рождество Христово» сочинил Ариэль Рамирес. Позже ее популяризировал оркестр Поля Мориа в виде песни «Жаворонок». Каждый советский человек помнит ее по заставке к передаче «В мире животных». Эта мелодия — лейтмотив спектакля с его смещением смыслов, заданным Горенштейном. Эти смещения, споры физиков-лириков, борьбу правды и лжи Евгений Каменькович как бы обостряет в финале — метафизически.

Волемир, прилюдно уличенный в измене, сам становится «человеком из ванной». Его ставят на холодильник, как на трибуну. Дверца распахнута, в недрах холодильника — кантианское звездное небо. Простой вопрос про категорический императив: а если звездное небо не над головой, а под ногами, в холодильнике, взятом в кредит, — где же тогда искать нравственный закон? В каком месте?

Очевидно, что зрителю придется за Канта ответить.