«Мастерская Петра Фоменко» привезла в Воронеж «Доктора Живаго»

Пятичасовую «игру в людей» по роману Бориса Пастернака показали на Платоновском фестивале. «Доктор Живаго» в постановке худрука «Мастерской Петра Фоменко» Евгения Каменьковича стал одним из самых ожидаемых событий осенней программы. Ее события проходят по выходным до 2 октября.

Большую прозу перенесли на сцену бережно, не меняя хронологии и, насколько возможно, стилистики. В режиссерской инсценировке история семейств Живаго, Громеко и Гишар дана пунктирно, как череда важных поворотов, отражений и скрещений. Сюжет охватывает почти полвека, с 1902 по 1945-й, и представлен со всей серьезностью к судьбам людей — но и с долей иронии по отношению к смене обстоятельств (места, времени, цели, образа действия…). Артисты периодически поглядывают с авансцены в сторону боковых панелей, где прописаны конкретный год и локация, словно справляясь, какое там тысячелетье на дворе. Периодизация — удел потомков, а пока живешь сам, не очень-то успеваешь задуматься над сменой вех.

Евгений Каменькович делает акцент прежде всего на литературном тексте: герои бегло рассказывают о себе в первом или третьем лице, не перегружая публику подробным «психологическим» разыгрыванием эпизодов. Тем не менее эпизоды эти точны и емки, часто гротескны. Не портреты, а шаржи. Чего стоит апофеоз беспомощности Амалии Гишар (Полина Кутепова) — обращение к слепому: вы не видели, мол, господина Комаровского?.. Или картина холодной, голодной и погруженной в бюрократический хаос страны в сцене из больницы, когда Живаго должен сдать главврачу отчеты о количестве рождений, смертей и… избирателей (показы в Воронеже шли в дни голосования).

Зеркальные отражения, параллели, на которых во многом строится роман Пастернака, режиссер подчеркнул распределением некоторых второстепенных ролей. Перекликаются брат Лары и брат Юрия (Степан Владимиров), дворник Маркел — для Громеко почти член семьи — и революционный Матрос, который готов порешить всю эту старорежимную контру (Владимир Свирский), Анна Крюгер и Амалия Гишар (Полина Кутепова) — матери любимых женщин Живаго, представительницы равно прекрасных женских типов: одни рождены упорядочивать, другие — запутывать.

К слову, на сцене дома Крюгер/Громеко и Гишар/Антиповых) и разведены по разные стороны. Слева — семейный ковчег Тони с кружевными салфетками и умеренной теплотой заботы друг о друге, справа — съемные квартиры Лары с ее перепадами страстей и тщетными попытками вытравить из своей жизни гадкую детскую травму.

Само пространство спектакля — огромная сумрачная пустота, в которой с помощью металлических стеллажей, минимума мебели и эффектного света (за него отвечает художник Владислав Фролов) воссоздают что угодно: уголок дворянской усадьбы, коридор вагона, подвальную мастерскую или палату для раненых. Но у Живаго полюса не меняются: слева — Тоня, справа — Лара, а он - то там, то тут, а по сути всегда где-то между.

В большом мире шумят войны и революции, улицы оцеплены, поезда застревают на полпути, проносятся в кровавом вихре матросы и партизаны. Для Юрия, даже вовлеченного в хаос жизни самым непосредственным образом, это всегда что-то постороннее, наблюдаемое в отражении, — как тени на стене платоновской пещеры, как тифозный бред или поэтическое видение. Актер Иван Вакуленко делает своего Живаго отрешенным во всем, что не касается любви. В ней для него источник и смысл жизни, не затененный, как для других героев, необходимостью ломать общественный уклад, заботиться о хлебе насущном, отстаивать свои права. И если Лара и ее муж Павел Антипов (Юрий Титов) любят титанически, с размахом, с готовностью проползти ради дорогого человека на коленях полмира или перестрелять полстраны, то Живаго — тихо, камерно, с единственным и невыполнимым желанием избежать предательства. Его мир, колеблемый извне, норовит сжаться до размеров Тониной скатерти, Лариного ковра или собственной тетради стихов.

Стихи и особенно густая, сбивающаяся на скороговорку проза в спектакле, длящемся более пяти часов, требуют от зрителя недюжинной концентрации. (В воронежском зале с его проблемной акустикой это чувствовалось особенно: «фоменки» работают без подзвучки.) Однако то, что пропускал слух, с лихвой восполняло зрение. При всей скупости сценографии «Доктор Живаго» насыщен визуальными деталями, говорящими о героях порой больше всяких слов. Сластолюбивый Комаровский везде появляется с арбузом: обгрыз человека, как дольку, сплюнул косточки и был таков. Карэн Бадалов представляет своего героя — злого гения семей Живаго и Гишар — этаким обаятельным чертом, силой, которая вечно совершает зло, как будто бы желая блага. И даже приехав спасать Лару и Живаго, он разделывает арбуз так, что одной этой картины достаточно, чтобы усомниться в его добрых намерениях. Вспорол, вырезал самую серединку, как душу вынул…

Кружевные перчатки на гимназистке — и вот уже Лариса Гишар (Ольга Бодрова) превратилась из угловатого подростка в маленькую женщину, вдруг осознавшую свою власть над соблазнителем. Трогательная красная расческа, вязнущая в кудрях покорного Патули, исчезает, когда он становится несгибаемым красным командиром и отбрасывает волосы пятерней. Манера благовоспитанной Тони (Екатерина Смирнова) говорить о самом больном в сторону, в стену, в доски пола, как в сцене прощания с мужем перед эмиграцией, скажет о ее отчаянии больше, чем любой крик. 

Поза полумертвого Юрия, препоясанного полотенцем и распростертого перед Ларой, отсылает к снятию с креста. Христианская линия в спектакле, как и в романе, сквозная, хотя и несколько теряется на фоне любовной. Вечная жизнь противопоставлена земной, смертной, с самого начала — когда черная похоронная процессия («Кого хоронят?» — «Живаго») идет навстречу белым волхвам, читающим «Рождественскую звезду». Позже будут и рассуждения о Боге, и цитата из «моления о чаше» в плену у партизан, и уже упомянутое «снятие с креста». Поэт, знающий, что «смерть можно побороть усильем воскресенья», остается в стихах — на глазах у зрителя сходя на нет чисто физически.

Сломленный, осипший Живаго у Вакуленко к развязке уже роняет слова в ритме уставшего сердца — с перебоями. Но, набравшись сил, произносит ключевой монолог о криводушии («в наше время очень участились микроскопические формы кровоизлияний…»), ставшем болезнью века. Как и большинство людей по ту сторону рампы, Юрий Живаго — хороший человек, не рожденный быть героем. Он, подобно щепке, отлетает от топора и кружится в водовороте истории, мечтая не поменять ее ход, а просто прижаться к «ма-а-аме».

Когда все персонажи исчезают в дыму небытия, от их радостей и страданий в самый сложный для России период ХХ века остается тетрадь стихов. Все пять часов она висит под потолком, как незаходящее светило, и наконец спускается на землю. Vita brevis, ars longa. Человек должен и может сбыться в любых обстоятельствах, даже если половина людей и «перестала быть собой и неизвестно что изображает».

Источник: «Российская газета»