Наполеон уже не торт

Гоголевская «Женитьба» известна театралам уже в стольких сценических интерпретациях, что очередную премьеру идут смотреть с ожиданием: что нового? Как режиссёр видит историю Подколесина и Агафьи Тихоновны, которых тщится поженить Кочкарев, как трактует мотивировки героев, как выстроит череду женихов, каков будет жанр: трагедия, комедия, притча и т.д.? Этой зимой «Совершенно Невероятное Событие (Женитьба в 2-х действиях)» пополнило афишу Новой сцены Мастерской Петра Фоменко.

Евгений Каменькович при участии занятых в спектакле Юрия Буторина, Мадлен Джабраиловой и Ивана Вакуленко представил классическую пьесу в водевильном почти духе, сделав акцент на комизм характеров и ситуаций. Но водевильность эта замешена и взошла на закваске петербургского романтизма, по-особому усвоенного героями пьесы.

Вот сам Подколесин в исполнении Ивана Вакуленко – «надворный советник тот же полковник»: так он о себе понимает, и это ключ. Это замкнутый холодный чинуша высокого чина и ещё более высокого о себе мнения. Петербургский барин, едва ли не Онегин внешне, в туалетах изысканных силуэтов и оттенков серого (костюмы авторства Марии Боровской).

Серая наполеоновская двууголка – деталь, которая определяет и его образ, и стиль его взаимоотношений с Кочкаревым. Примеряя её на голову, закладывая ладонь за пазуху, он выступает тем, кем хочет казаться: человеком на голову выше прочих. «Мы все глядим в Наполеоны», – говорит весь его облик. С его поступками и текстом эта поза вступает, разумеется, в комический конфликт. Но Кочкарев этого не замечает, для него в друге нет недостатков. У Юрия Буторина Кочкарев – пылкий кудрявый пиит в крылатке, не потому, что пишет стихи, а потому, что неистово подражает горячности пушкинских дружб и цитирует пушкинские строки через слово. В Подколесина он буквально влюблён и, как у Пушкина, «предаётся безусловно любви, как милое дитя». Для него друг – окутанная романтическим флёром фигура наполеоновских очертаний, так он обманываться рад. Влетает купидоном к нему в огромное венецианское окно, целует друга в плечико, то укутывает его пледом, то усаживает на стоящего тут же бронзового коня (на секунду абрис его напомнит Медного всадника). Кочкарев рад восторженно служить великому человеку, какового видит в ничтожном Подколесине – так его собственная жалкая и горькая жизнь обретает значительность, отсветы смысла и душевного огня.

Сценографию сочинила Ирина Корина. Приметы классического Петербурга, который в русской культуре столько же город, сколько текст, здесь как бы приспособлены под мещанство, под жизнь людей, которым он слегка не по размеру и и не уму.

На условном гранитном льве разваливаются, как на диване, и даже ездят, как Емеля на печи. Литые узорные ограды, конные статуи, каменные парапеты, балюстрады и вазоны тут превращены почти в мебель, на них опираются, залезают; они снижены до быта и интерьера, нужны как антураж, как фон в фотоателье – такой же, как нарисованные виды Рима перед треногой фотографа. Это удобный декор для романтических свиданий: все балюстрады и вазоны вывозят, подчёркивая их утилитарную декоративность, в сцене беседы Подколесина с Агафьей; на ажурном мостике она катается по сцене, скользя видением перед женихами.

Фотоателье Купердягиных – это и есть фамильное дело купца, которое по наследству тянет его дочь Агафья с молодой важничающей тётушкой (Елизавета Бойко) и быстрой, как бесёнок, смешной Дуняшкой (Екатерина Новокрещенова). Трепеща воланами на белом лёгком платье, рыжая розощекая простодушная Агафья ждёт жениха, мечтает и стыдится. Её грёзы тоже литературного происхождения: она видит себя и жениха увитых виноградными лозами, в подобии Эдема. Тётушка недалеко ушла от племянницы в возрасте и женском опыте, поэтому также азартна и беспомощна в матримониальном деле. Ещё меньше толку от свахи: Фёкла Ивановна у Мадлен Джабраиловой – чистая клоунесса. Худенькая, проворная, в седеньком паричке, со связкой баранок на шее, с целым саквояжем чудес, откуда каждый предмет вынимает с ликующей торжественностью, и вечной, ни от чего не пропадающей с лица улыбкой человека, счастливого всем: свободной минутой, чашкой чая, почтительным ли разговором и своей нужностью или, наоборот, руганью, угрозами и возможностью побегать и попрятаться совсем как в детских догонялках. Она словно игла прошивает разные миры, женский и мужской, снуя здесь и там, но никакого результата действия её не имеют: это ковёрный, который за что ни возьмётся – все провалит на потеху публике, и сбежит, боясь тумаков.

Вот Кочкарев из всех вокруг и покажется Агафье самым надёжным – он с ней включает отцовский тон, она доверчиво исповедуется ему и с готовностью слушается. И в этом вдруг проступает сиротство: не было у неё никогда настоящей отеческой заботы. Над бабьим царством драпировок, магниевых фотовспышек, нарядных рисованных пейзажей висит огромный жестяной кулак – то и дело падающая с грохотом вывеска ателье, явно намекающая на тяжёлую руку его основателя, которой он и «усахарил» матушку Агафьи. И по тому, как вздрагивают все обитательницы, ясно, что и им доставалось.

А что же женихи?

Яичница у Василия Фирсова – здоровенный лысый бандит, разговаривает с междометием «нна», карманным аршином обмеряет имущество невесты. Представляется экзекутором с такой угрожающей значительностью, словно это не начальник отдела, а заплечных дел мастер.

Анучкин у Томаса Моцкуса – плюгавенький, сутулый, на зыбких ножках, отчаянно и жалко выкрикивающий свои мечты, чтоб невеста по-французски знала. И, наконец, Жевакин у Степана Пьянкова – обаятельный бонвиван, по свободе и живости общения судя, явно знавший лучшие времена и общество. Именно ему отдан настоящий романтический мотив – с его мечтами, мгновенной влюблённостью, когда седой человек, сияя, враз помолодев, кружится по сцене с красной розой в руках, в упоенном предвкушении счастья, и так щемяще гаснет, обманутый в лучших чувствах. Изгнанный без объяснений, он проживает в нескольких словах всю судьбу, за минуту представив жизнь, полную разочарований и неизбывного одиночества.

Но одиночество – общий итог, судьба каждого. Прыжок Подколесина в окно, небрежный, почти кокетливый, как перескок, в услужливо опустившуюся к полу белую французскую раму, обнуляет все надежды, разрушает не иллюзии даже, а саму жизнь во всех её смешных, мещанских, человеческих подробностях. И вот сцена пуста и безвидна, на первом плане – нарядно накрытый стол, за который никто так и не сядет, а поникшая, ссутулившаяся Агафья уходит от зрителя молча в тёмную глубину. Ликует и выплясывает не без злорадства лишь один – ражий дикий старичина в красных сапогах и кушаке, купец Стариков (Виталий Метлин). Ему, внушавшему Агафье брезгливый ужас, такому же самодуру, как покойный папенька, она теперь и достанется.

Источник: Театръ