Варвары и варварши

С чего бы это негневливых, лиричных фоменок потянуло на Горького? Почему из обширного его репертуара выбрали именно «Варваров» — пьесу, сценическая история которой оборвалась сорок лет назад знаменитой премьерой Товстоногова, где блистали Луспекаев и молодая Доронина? Зачем на свою маленькую сценическую площадку выпускать такое количество персонажей?
Если столько вопросов, значит — спектакль не дает одного, но внятного ответа. Это — так.
А вот невнятные — дает, о чем-то нашептывает, особенно поначалу. Иногда отвечает вопросом на вопрос, например, о Горьком: думаете, раз всё его имени переименовали, так он уже и не великий писатель вовсе? Нет, дудки, какие типы, какие характеры!┘
И действительно, первое действие-пролог, представление будущих героев захватывает сразу. Зрители, не обремененные ни знанием сюжета, ни близким знакомством с персонажами, с легкостью отвлекаются на авторские шутки и с интересом фиксируют связи между действующими лицами. Так в начале сериала пытаешься запомнить, кто кем кому приходится. Режиссер Е. Каменькович один за другим чередует крупные планы, позволяя полюбоваться и старыми знакомцами-артистами, и их новыми героями. Жители городка Верхополье мелькают, как и положено по сюжету, в ожидании приезжих из столицы. Вот-вот их провинциальная сонная одурь прервется явлением┘ реформаторов, строителей железной дороги: и боязно, и хочется. То-то будет, то-то будет. Женщины трепещут, кто явно, кто скрыто, каждая на свой манер, мужчины наигранно деловиты.
А вот наконец и они — молодые, кожаные, фирменные. Знают, как надо, как скоро. Ай да Горький, ай да сукин сын! Главным-то у них назначил Черкуна Егора Петровича: увидишь — не забудешь, волос у него, как огонь. Одним словом — рыжий. Попал писатель в масть.
Он-то окажется и варваром номер один. Так в пьесе, но мы сразу отметили, что фоменки негневливы, и потому им заказан проторенный путь аллюзий, тем более социально заостренных.
Первые сцены дышат покоем неторопливого романа, артисты в своей стихии, пока Верхополье припекает солнышком. В этой стихии лирического фарса роли давно распределены, но по-прежнему привлекательно загадочное лукавство Ксении Кутеповой, благодушие Юрия Степанова, изящная язвительность Карэна Бадалова, томительная нездешность Галины Тюниной┘ Каждый добавит тех, кого любит в этой труппе, и не ошибется. Не суть важно, кто они сегодня — купцы, мещане, акцизные надзиратели, их жены, дочери, возлюбленные, важно только то, что им выпало сегодня жить под этим солнцем, под этим небом, в том составе, в каком выпало. А столичные технократы, нагрянувшие сюда, в конце концов тоже из своих. Если присев сбоку посмотреть на них в театральный бинокль (sic — мизансцена!), то сразу узнаете Полину Кутепову, Рустэма Юскаева, Кирилла Пирогова и примкнувшего к ним Сергея Тарамаева.
Горький сталкивал Россию деревянную и Россию железную, описывая первое пришествие капитализма. Товстоногова увлекала в нем «глыбистость». Режиссер различал многосложность, извечность российского варварства, проявляющегося и в родительском эгоизме, и в пренебрежении к чужой судьбе, варварство старомодное и варварство щеголяющее в модных одеждах, смиренное и агрессивное.
В спектакле Е. Каменьковича нет ни горьковской категоричности, ни товстоноговской «глыбистости», потому что, собственно нет никаких двух Россий. 
Тему нынешнего второго пришествия капитализма, которую иной театр, возможно, с яростью или восторгом вытащил бы на первый план, здесь воспринимают как смену времен года. А лето, известное дело, у нас всегда короткое, зато зима нас всегда застает врасплох.
Взяв романный тон, неспешно расположившись по горизонтали (в прямом и переносном смысле), театр ищет и находит свой конфликт там, где Горький скорее слаб, нежели силен.
Чем ближе мы приближались к финалу, тем все явственнее начинали звучать мотивы символистские. 
Когда под занавес все женщины вышли в алых платьях, словно иллюстрируя брошенное вскользь замечание о том, что самый внушительный цвет — красный и ходят в нем аристократы и королевы, то примерещилась некая коллективная Надежда Монахова — главная жертва всеобщего варварства.
Может быть, речь зашла о варварах и варваршах? И герои вовсе не делятся на столичных и провинциальных, нет меж ними сословных преград, а есть только одно различие — они мужчины и женщины? Может быть. Только это ощущение приходит так поздно, что раскрутить его в ретроспективе трудно.
Вспышка красного, все затмившего, вычеркнула из памяти три прошедших часа, но высветила вдруг один неожиданный мотив. Горький писал пьесу в небезызвестном 1905 году и не раз повторял тогда: «Наступили дни возмездия, господа, дни расплаты!..»
Возможно, театр, не захотев вслушиваться в писателя пролетарского, отбросив этот архаичный узколобый эпитет, захотел вслушаться в Горького — современника, ну, например, Блока? Может быть.
Кстати, Александр Александрович, поэт возмездия, оставил свои впечатления от пьесы «Варвары». Считая сочинение небрежным и затянутым, поэт находит в нем «чувство уездного города, реки, мостовой, забора, садов, каких-то пыльных листьев». Задела Блока только Надежда Монахова: «Вся она — странно и красиво цельная, в ней — какая-то большая притягательная и вместе отталкивающая сила. Она сильна каким-то суровым, звериным обаянием.
Мне кажется, что вся пьеса „Варвары“ написана для этого характера. Можно думать, что это и есть „человек“ — истинная героиня пьесы, — за неимением героя.
Если такие женщины, напоминающие и Вареньку Олесову, Сашу и Мальву, будут играть роль человека в произведениях Горького, то это, во всяком случае, много значительнее Павла Власова и прочей добродетельной компании».
Уж не эти ли пометы Блока стали режиссерским планом спектакля «Мастерской П. Фоменко», где есть и чувство забора, и чувство пыльных листьев, и явление коллективной Монаховой? Может быть.
Только нерва нет, не подсказывает память «Мы дети страшных лет России┘».
Центром притяжения для меня оказалась совсем другая героиня Богаевская Татьяна Николаевна в исполнении Людмилы Арининой. Те, кто видели телевизионные фильмы Фоменко, узнают сразу эту суховатую интеллигентную женщину с яркими, все замечающими глазами. Порой кажется, у нее аномальное поле зрения, включающее помимо прочего взгляд в прошлое и будущее.
В пьесе статут Богаевской обозначен — домовладелица, дворянка. С поправкой на век, читаем — пенсионерка, с приватизированной квартирой, из бывших. 
Людмила Аринина играет так, что биографию ее героини хочется сочинять. Когда она раскладывает пасьянс «Две необходимости», восклицая шутливо аффектированно: «Самый трудный!» — то нет сомнения, хоть и не видно, что в лицах дам, королей и валетов проступают черты кружащих вокруг нее персонажей.
Она не моложава, а молода той настоящей молодостью, которая позволяет прожить жизнь с безупречным вкусом. Так должен выглядеть гарант стабильности.
Зря на Татьяну Николаевну в финале тоже надели красное платье. Не из ее гардероба.