Горький в цветах

Горький и «фоменки» — сочетание парадоксальное. Изысканная, даже эстетствующая труппа, говоря о которой принято употреблять слова «легкая», «прелестная», «пленительная», — и драматург, который ассоциируется с идейностью, социальностью, реализмом…
Понятно, что Горькому в интерпретации «Мастерской» предстояло приспособиться к особой эстетике. И решение было найдено: режиссер Евгений Каменькович освободился от ограничений эпохи и стиля. Пьеса была написана в 1905 году, Каменькович эстетически и интонационно сдвигает события к двадцатым годам — это, скорее, Зощенко, а не Горький. 
Ощущение зощенковской стихии возникло и закрепилось при появлении Веселкиной — «девицы пагубного поведения» (ее играет Полина Агуреева). Мещанская дамочка в шляпке, в цветастом платье, с развязными манерами — так и кажется, что сейчас она устроит сцену из-за ершика или примуса. И прочие обыватели, обитатели города Верхополье — ловкие молодые люди, пошлые старики — одержимы наглым любопытством подсмотреть чужую жизнь, влезть в нее. По обе стороны сцены стоят лавочки — жители рассаживаются, как в партере, вооружившись биноклями, чтобы лучше разглядеть чужие страдания, страсти, любовь. Пройдет лет пятнадцать — и они заселятся в знаменитые коммуналки. Почему бы и нет?
То, что спектакль будет современен, стало понятно уже при созерцании условной, прозрачной декорации — тут вывеска с надписью «Почта», тут кресло-качалка, тут люстра в стиле модерн.
Эффектно появление столичных инженеров. Когда решительно входят трое мужчин в черном — Цыганов (Рустэм Юскаев) в тройке и сверкающих ботинках, а Студент (Кирилл Пирогов) и Черкун (Сергей Тарамаев) — все в черной коже, чуть не рокеры, понимаешь, что это уже не двадцатые годы, а, пожалуй, шестидесятые. Они приехали из другого мира, чтобы взбаламутить этот. В конце все оказалось смято, выжжено, убито.
Многие отмечают какую-то усталость «фоменок», которая вдруг дала неожиданные плоды. В игре сестер Кутеповых появился нешуточный драматизм. В этом спектакле им выпало быть соперницами. Полина играет жену Черкуна, жалкую, эксцентричную Анну; Ксения — аристократку Лидию Павловну, в которую влюбится Черкун. Анна суетлива, глуповата; Лидия — умна, жестка, строга. В первой сцене она почти без грима, в амазонке, с гладко зачесанными волосами, тогда как Анна, изображающая из себя художницу, появится с мольбертом, в живописной блузе и маленькой шапочке, из-под которой торчат кудряшки. Но постепенно и облик, и поведение обеих женщин меняются. Если Лидия Павловна, по мере того как развиваются ее отношения с Черкуном, выглядит все более женственной, волнующей, то Анна, наоборот, словно высыхает, наполняясь бессильным, мучительным страданием.
Галина Тюнина играет привычно — тонкая, надломанная, романтичная. Она немного не в себе, не расстается с книжкой, ее мечты о любви болезненны. Но ее рисунок неожиданен для роли Монаховой, которую традиционно играют сильной, роковой женщиной.
Из удач младших «фоменок» — Ольга Левитина в роли Притыкиной. Нелепая, глупо накрашенная и напудренная, она ходит в дурацких шляпках, на высоких каблуках, как-то униженно и тупо ставя носки. Ей приходится молодиться — у нее молодой муж, которого она «обожает и боится», почти как мадам Грицацуева. И вдруг — постаревшая, без грима, простоволосая — муж изменяет ей, назвал старой ведьмой, грозится выгнать. Куда делись фальшивые интонации, деланная светскость, умильность. Перед нами — глаза немолодой, насмерть испуганной женщины.
Остальные актеры играют собственные маски — хорошо, узнаваемо, колоритно. Сергей Тарамаев — премьер бывшей «команды Женовача», актер, по школе близкий «фоменкам», — находится в иной весовой категории. Его присутствие придает едва ли не бесплотному ансамблю материальность. Это, пожалуй, наиболее «горьковский» персонаж. Сильна мужская притягательность этого актера — он так бросается на Монахову, что юные зрительницы вздрагивают. И когда Монахова-Тюнина говорит, что ее никто еще так не целовал, в это можно поверить. Тарамаевский Черкун проходит печальную эволюцию: от романтического красавца, озлобленного, сильного, страдающего, до сломленного, потерянного человека. Он начал свое пребывание в городе с войны против городского головы Редозубова (его играет Тагир Рахимов), но в финале разбит, уничтожен, раздавлен так же, как и его враг.
Спектакль интересен интонацией, стилем, ритмом, но режиссер недостаточно четко выстроил отношения с пространством и временем, а именно в подобной работе это должно быть безупречным. Зал в новом фоменковском театре — маленький, сцена — вытянутая и узкая. Если сидишь в первом ряду, плохо видно, что происходит на противоположном конце. Мизансцены никак не помогают преодолеть эту объективную трудность. Очень часто режиссер пытается организовать на сцене параллельное действие, но пока что-то развивается на одном фланге, на другом просто ждут, и это «оптически» растягивает спектакль, наполняет его пустотами.
После антракта на сценической площадке происходят перемены — в глубине сцены открываются две двери, за которыми идет какая-то жизнь — играют в бильярд, ходят, выпивают, может быть, танцуют, играет музыка. Но вот беда — это видят лишь те зрители, которые сидят строго по центру. Понятно, что Каменькович хотел как-то обогатить пространство, создав подобие второго плана, но этот прием можно назвать работающим лишь отчасти: трудно почувствовать связь между действием на сцене и в дальних комнатах, когда не видишь, что там происходит. 
Композиция спектакля многофигурна, но режиссер не смог справиться с большим количеством народа на сцене; многие отношения попросту не выстроены, не всегда сходятся концы с концами. Откровенно драматические или мелодраматические сцены соседствуют с гротесковыми и наивно-психологическими. Эти перепады забавны, но размывают целостность впечатления. 
Спектакль идет четыре часа, и действие порой расползается — экспозиция растянута, кульминация затянута, а финал просто смазан. Самоубийство Монаховой и фраза ее несчастного мужа «Убили человека» не способны завершить это пестрое действо.
Как ни удивительно, перспективу спектакля держат костюмы Ольги Кулагиной. Одеяния, особенно женские, меняются, как настроение, и, пожалуй, это из редких случаев в театре, когда именно они создают атмосферу. Если в сцене «Завертелся город Верхополье» общий тон жемчужно-серый, в сцене «Валтасаров пир» — терракотовый, то в последней — «Все, как в романе» — персиково-алый. И это — красиво. Но хотя переодевания, как это часто бывает у Каменьковича, претендуют на глубокомыслие, но на самом деле ничего, кроме «радости глазу», обнаружить за ними не удается.