Отрицательные эмоции должны иметь свой выход

Наша жизнь, я имею в виду мастерскую, сложилась так: когда я вернулся из Ленинграда в Москву в 80-м году, мне было предложено прийти в ГИТИС. Это были тяжкие годы и для театра вообще, и для тех, кто в нем работал. И для меня это было очень тяжелое время. Тогда в ГИТИС меня пригласил мой учитель Андрей Александрович Гончаров, и я оказался на курсе ныне покойного Оскара Яковлевича Ремеза. Слава богу, хватило у нас тогда ума не разделять курс пополам, а работать вместе. Я стал педагогом в его мастерской и начал новую работу. Мы погружались в эпоху, в «Историю государства Российского» Карамзина, так как репетировали «Бориса Годунова». Это была сложная, серьезная и очень подробная работа (здесь я должен сказать слова благодарности памяти О. Я. Ремеза, с которым я вернулся к режиссуре, к жизни). «Борис Годунов» (благодаря ему мы вместе со студентами изучили российскую историю) вырастал на уроках, как и «Волки и овцы», может быть, еще более подробно в силу объема, масштаба и самой поэтической природы трагедии. Потом мы с нынешним составом педагогов набирали новый курс. У нас не было никаких далекоидущих планов. Тогда еще не существовало ставшего теперь общепринятым названия «мастерская». Дело в конечном счете не в слове, потому что и мастерская, и студия, и школа — все это слова. А наполняются ли они истинным содержанием, перетекают ли одно в другое — это проблема людей. Учеба и работа в театре — они так трудно разделимы. Кажется, что теперь мы - театр (хотя в названии его остается слово мастерская), но это предполагает непрерывную учебу, постоянную попытку вернуться к началу, оглянуться назад, погрузиться в прошлое. Чтобы двигаться дальше, не знаю, вперед, назад, наверх, но - двигаться. Мне кажется, что наше движение должно быть разносторонним, ибо нет ничего абсурднее разговоров о том, что нужно двигаться вперед. Никто не знает, как двигаться вперед. Я знаю лишь то, что без движения назад, без связи времен не ощутишь корней и движения к кроне. В последнее время мне стало ясно: если бы не ГИТИС, то и в театре мне не жить, а если в театре не жить, то не жить.
С рождения «Бориса Годунова» мы ведем отсчет нашего существования как курса, как мастерской, как круга людей, которые пытаются не потерять друг друга. Это гораздо труднее, чем просто вести курс, который начинается, и заканчивается, и вновь начинается┘ Лучшие мастера ГИТИСа всегда старались связать времена. Волею судеб нам пока удается два с половиной выпуска как-то соединять. И Сергей Тарамаев, и Ирина Розанова, и многие другие артисты (некоторые из них теперь работают с Сергеем Васильевичем Женовачем на Малой Бронной) начинали вместе со мной, а я - вместе с ними в ГИТИСе, в этой мастерской. И мне трудно судить о том, кто учитель и кто ученик. Это проблема сложная — учитель и ученик, болезненная, мучительная, но одновременно радостная и светлая. Все становится ясным потом, после жизни. Тем не менее с того курса остались люди, с которыми меня многое сближает, и память о той первой работе. С нее начинается мое внутреннее педагогическое летоисчисление. Я думаю, что и этих людей, режиссеров и актеров, которых сейчас можно видеть и на экранах, и в театрах, мастерская связывает между собой.
Тогда и началось мое прозрение по части двуединства педагогики и практической режиссуры. Дело это индивидуальное, но, наверное, молодые режиссеры сегодня свою педагогику могут рассматривать как залог режиссерской деятельности. Потому что выращивание и создание если не плеяды, то по крайней мере круга артистов — это начало истинно режиссерского театра. Все остальное — та внешняя постановочная режиссура, которая бывает и прекрасной, и профессиональной, даже виртуозной, но, как правило, гастрольна или, во всяком случае, блуждающа. Театр — дом, театр — студия; театр — школа, театр — келья, театр — ритуал, как угодно можно называть разные направления и атмосферу театральных начинаний, но очень трудно, оказывается, руководить не руководя. Это — тип школы. Пресловутое руководство курсом, или театром, опасно, так же как опасна и демократия в искусстве. Как найти то, что лежит посередине, если не истину, то, во всяком случае, возможность движения? Каждый день решается по-своему. Знают только Бог да ты сам — чего это стоит. 
Вот тут возникает очень важный момент: это люди, которые окружают. Школа режиссеров кажется нонсенсом, как можно учить режиссуре? Это выглядит куда более противоестественным, чем учить актеров. Оказывается, надо не учить, а быть, быть не внешним, пытаться предчувствовать и предусматривать те беды, климат, атмосферу, в которых живут будущие артисты и режиссеры. Надо предотвратить необратимые ошибки или утраты. Мы как-то выдержали, нам повезло. Собрались мы в нашей мастерской самым причудливым образом, и, кажется, нет ничего более несовместимого, чем все наши индивидуальности. Я имею в виду педагогов. В первую очередь это Сергей Женовач, глубокий, серьезный, тонкий режиссер, у которого есть право на свой театр, на свою мастерскую не в меньшей, а, скорее, в большей степени, чем у многих из тех, кто их получил. Это Ольга Васильевна Фирсова, которая была (и есть!) в мастерской человек, осуществляющий все связи, она — то родственное начало, которое крайне важно и не всегда заметно. Тут не просто педагогика, а разделение участи, я бы сказал. Ее жизнь — часть общей жизни. Она придает ощущение домашнее и в то же время профессиональное. Она объединяет в своей работе все то, что в старинных императорских театрах было обязанностью и заведующего труппой, и заведующего репертуарной конторой, и заведующего репертуарной частью. Переоценить ее работу в театре сложно, особенно теперь, когда дело нужно продолжать.
С третьей стороны в нашем квадрате (а может быть, он и шестигранник) — Евгений Борисович Каменькович, который пришел на курс почти сложившимся, а сейчас он более чем сложившийся мастер, режиссер, педагог. Его энергия, или, как любят говорить некоторые флагманы нашей режиссуры, энергетика, очень необходима. Особенно это касается актеров.
Четвертой стороной геометрической фигуры является Фоменко. О себе не хочу говорить. Нас четверо. Еще у нас есть целый ряд педагогов, без которых существовать немыслимо, будь то Сигалова, или Карпов, или теперь его ученица. Будь то Сусанна Павловна Серова, с которой мы учились в студии вместе еще сорок с лишним лет назад.
Все непросто. Конечно, иногда хочется остановиться и уже больше ничего не делать. Я говорю это не для того, чтоб пожаловаться или даже чтобы быть понятым, а просто чтобы поделиться своими размышлениями о том, из какого не то чтобы сора, а неожиданного стечения обстоятельств, судеб складывается или не складывается наша жизнь. Еще всегда необходим человек в нашем кругу (я имею в виду тех, кто ведет мастерскую и рождающийся театр), который принимает на себя удары, впитывает адреналин всего «ансамбля». Отрицательные эмоции никуда не деваются и должны иметь свой выход. Это не наукообразное размышление, а выводы из практической длинной жизни. Нам это удавалось. Так получалось, что мы поочередно брали на себя самые трудные периоды, и когда кому-то было невмоготу, другие его заменяли. Но трудней всего, должно быть, так называемому руководителю курса. Это невидимые миру слезы. Здесь остановлюсь, не хочу, чтобы они текли по страницам, если, конечно, когда-нибудь все сказанное окажется на страницах.
Что же касается будущего, мне кажется, его залогом является учеба наших «стариков», которые сейчас стали «театром-мастерской». Это девять артистов и несколько режиссеров, которые, надеюсь, будут к нам приходить. Еще есть I курс, наши надежды, страдания, тревога, но это лучшая среда, из которой мы можем черпать. Так материализуются размышления о том, что школа и театр живы единой связью. Наш I курс, на который часто приходят «старики», — живая связь. Здесь важно не навредить и, может быть, только что-то поправить, чтобы они существовали сами.
Иногда мне бывает безумно тяжело. Внутри все восстает против вкуса, против выбора той или иной пьесы. Иногда так называемый руководитель оказывается в хвосте событий. Иногда приходят мысли о том, кому все это передать, не бросая дела, оставаясь при нем, но только помогая в меру сил. Впрочем, это вопрос иного диалога.
Как я набираю курс? Не знаю. Никакой «модели» у меня мет. Наверное, оттого, что всякая модель рушится от напора огромного количества людей, которые приходят поступать. Никакая заданность не удается. Я пытаюсь адаптироваться к тем, кто приходит. Движение встречное — от них к себе и от себя к ним. Это вопрос педагогического восприятия. Важно, конечно, и восприятие студентов. С восприятия вообще начинается художник. Вечные постулаты педагогики каждый день независимо даже от исторических судеб, всего, что нас окружает, приобретают новую окраску. Все, казалось бы, уже было, но ничего не было, и все время рождаются новые грани. Непредсказуема личность.
Набирать студентов приходится, проникая в них и стараясь не думать о том, что у них было до нашей встречи плохого, пытаться искать лучшие проявления. В то же время главное — не перечеркнуть прошлое человека. Новую жизнь нельзя начинать вопреки прежней. Особенно важно это в режиссуре. Но и актеры к нам часто приходят уже с судьбой. Нельзя пересматривать, ломать, переучивать. Человек продолжает жить, его судьба и есть строительный материал.
Иногда наш набор равносилен если не I курсу, то первому семестру. Думаю, если посмотреть в ретроспективе, что наши выпускники делали в первые годы своего обучения в мастерской, то это могло бы стать предметом отдельного разговора, темой для нашей кафедры. Я не хвалюсь, но это так. Важно понять не только то, что мы выращиваем, но и то, что мы можем потерять. У меня своя нелегкая судьба, я учился в Школе-студии МХАТ, недоучившись, и в ГИТИСе учился, и с радостью, и с большими перепадами. Мои ошибки и моя горечь — это тоже предмет педагогики. Учить на своих ошибках — значит не обрекать на них учеников. Я стараюсь, чтобы им было не так тяжко, как было мне. И мое главное желание — чтобы не было неудач у тех, с кем мы вместе сейчас учимся.