Театр Всех Святых. Крымов в гостях у Фоменко: «Моцарт “Дон Жуан”. Генеральная репетиция»

«Толпа хочет смеяться. Если хочешь сказать ей что-то серьёзное, ты обязательно должен сначала пошутить». Цитата из интервью Дмитрия Крымова раскрывает его режиссёрский метод, верность которому он сохранил и в премьере «Моцарт “Дон Жуан”. Генеральная репетиция».

Идею и композицию режиссёр придумал сам, и название спектакля не зря состоит из двух частей с точкой-антрактом. Два действия настолько разные, что кажется, будто посмотрел два спектакля. В первом – искромётный гротеск о природе и народе театра, во втором – серьёзное погружение в пространство под сценой, в преисподнюю человеческой сути.

Первое действие напоминает Хэллоуин в ритуальном понимании, чистом от попсовой тыквенной атрибутики. Всё пугает и одновременно притягивает. Артисты носят маски, искусные и жутковатые: герой в таком гриме больше похож на вурдалака, чем на собирательный образ знаменитого режиссёра, театральной уборщицы или оперной примы. Это костюмированное шоу, где вроде бы в шутку солируют страх и смерть. С первыми выстрелами и брызгами пиротехнической крови действие поворачивается в сторону абсурдизма. В маскарадной реальности с гипертрофированными эмоциями режиссёр готов убить вокалиста – за фальшивую ноту, неловкую мимику или просто потому, что день выдался неудачный.

Don Giovanni первого действия – как театр, который вырос из языческого обряда, – Хэллоуин, заигрывающий со смертью в канун Дня Всех Святых. И все в самом деле святые: убийственно талантливые режиссёры, безумно гениальные художники, пугающе заслуженные артисты, поющие (а не пьющие) монтировщики. Сценическое искусство – и вовсе святой великомученик: театральная машина не проходила техосмотр с 1987 года и потому держится на фольге и стельках – на честном слове и на святом духе. На неповоротливом поворотном круге странные люди сотворяют чудеса, и только им известно, чего это стоит. Все Святые, Tutti i Santi, Тутти Санти. «Санти-мэтры», но это уже другая история. 

Перед антрактом, не выдержав страшно красивой реальности, падает помпезная хрустальная люстра. От удара рушится бутафорская стена, которая выгораживала авансцену, как бы отделяла верхушку театрального айсберга от многотонной глыбы под водной гладью. После перерыва залихватский Хэллоуин логически продолжается поминовением мёртвых, молитвами об усопших, легендами о предках. Второй акт обращается к памяти и поиску в ней своего места, ведёт разговор прошлого с будущим – жизни со смертью. Визуально это генеральная репетиция похорон с подобающим траурным настроением.

Путь к финалу насыщенной творческой жизни лежит через кладбище страхов и желаний к чертогам памяти. Каждый шаг отдаётся туманным эхом событий – минут счастья; мест, ставших чем-то большим, чем топонимы; предметов, вместивших эпоху; людей, которых любил и которые любили тебя. Жизнь – десятиминутный пир между прошлым и будущим, а смерть – провал в тартарары сквозь хлипкие доски сцены, и по яркости огня, извергаемого из преисподней в момент падения, понимаешь, насколько талантливо жил художник. Открывшаяся после падения стены огромная коробка сцены и есть тот массив под ватерлинией, та самая параллельная вселенная – театр, неочевидный зрителю. Театр, в котором можно всё переиграть и сделать лучше – даже собственную смерть.

В серьёзности и глубине второго действия порой слышатся высокопарные ноты, но Крымов сбивает пафос шуткой – чтобы не опошлить театр напыщенностью, не оскорбить память патетикой, не смазать шедевр, написанный творческой группой и каждым из артистов. Работа художника (Мария Трегубова – постоянный соавтор режиссёра) поддерживает и во многом формирует сказочный стиль постановки. Непропорционально тяжёлый потолок с лепниной готов рухнуть и придавить артистов, макет металлургического завода дымит как настоящий, а юбки-дирижабли и тянущиеся по сцене бинты отсылают к мультипликации. 

Артисты делают на сцене невероятное, и театральную магию создаёт каждый. Один ловко жонглирует сапогом, тряпкой и щёткой, другие карикатурно фехтуют, третьи ничего особенного не делают, но выходит дико смешно и точно. Отдельных аплодисментов заслуживает вокал на итальянском языке. Лучшие арии оперы частично звучат фонограммой, иногда артисты поют сами, но кто и когда – зрителю доподлинно неизвестно и можно только догадываться.

Особую миссию в постановке выполняет главный герой – режиссёр Евгений Эдуардович. Персонаж собрал себя из всего понемногу: из кино, драмы и музыки; из жизни, которая богаче кино и театра; из страхов, желаний и воспоминаний. Тут публику ждёт театральное диво. Невозможно поверить: внутри ссутулившегося пожилого мэтра, под парализующей морщинистой маской времени, усталости и опыта, прячется Евгений Цыганов, которого с некоторых пор обвиняют в эмоциональной пресности. За два действия и три часа Цыганов ответил на обвинения «критиков» и многих из них обратил в поклонников.

Изменилось всё – тембр, манера речи, походка, осанка, внутренний темпоритм. Осталась неизменной лёгкая фоменковская чертовщинка, с какой человек на пороге смерти танцует, выписывая на полу изящный ронд-де-жамб, или крутит мимолётный роман с реквизиторшей. Пусть модифицировать тембр помогает голосовая маска, а пластический грим «правит» лицо, но феноменальное перевоплощение – заслуга артиста, которая просит отдельного разбора.

Успех «Дон Жуана» – это не только сольные работы, но и сплочённый ансамбль. Невозможно не заметить, что члены команды разговаривают на одном театральном языке. Часть труппы Мастерской – «крымские камни» разных лет, выпускники совместного курса Каменьковича и Крымова в ГИТИСе, поэтому можно считать, что режиссёрский гостевой визит Крымова к «Фоменкам» был вопросом времени. А под каким прицелом проходили репетиции «Генеральной репетиции», какие трагедии и комедии прожили участники процесса, сколько крови пролилось во имя волшебства для зрителя – эта тайная часть айсберга останется под водой, являя верхушку: чудо сотворяется из красоты, уродства и памяти. Благодаря и вопреки – театр продолжается. Все тут, и все святые.

Источник: Театр To Go