Игра со счастьем

Новый спектакль Фоменко прост, как счастье. Так же неуловим, неотчетлив и так же готов немедленно обернуться своей противоположностью. Описать его нельзя, не стоит и пытаться, такое, впрочем, иногда случается. Мы часто говорим: «Смотри, какой ветер!», а между тем самого ветра никто не видел. Так и тут.
Впечатление такое, что режиссер взял в руки легчайшую из кистей и показал нам что-то вроде рисунка на запотевшем стекле. Прозрачный фон, непрерывная линия, исчезающая от малейшего дуновения воздуха, беглый, контурный почерк.
Странным образом, именно неокончательность и сообщает спектаклю пронзительную подлинность сердечной боли. Фоменко упорно и настойчиво отсылает нас к чему-то лежащему далеко за пределами одного только толстовского сюжета. Реальность, с которой он имеет дело, явно метафизического свойства.
Проще всего пересказать сюжет. Немолодой человек полюбил юную девушку, женился на ней, а она, соскучившись в деревенской глуши, увлеклась светскими развлечениями, завертелась в удовольствиях, забыла о семейных обязанностях и сделала мужа несчастным. Потом опомнилась, осмыслила происходящее и приготовилась к новому, взрослому и правильному пониманию счастья. В ранней толстовской повести, пожалуй, нет еще морализаторства, но есть дивная, соблазнительная ясность. К которой режиссер Фоменко всю свою долгую творческую жизнь тянется и от которой бежит, что есть мочи.

«Семейное счастие» Фоменко поставил для Ксении Кутеповой, подарив спектакль актрисе, которая давно ждала своего «звездного часа», и вот — дождалась.
Три часа почти непрерывного движения-танца. Тоненькая рыжеволосая девочка с острыми ключицами летает, танцует, мечется в тесном пространстве, называемом в Мастерской сценой. Спотыкается о предметы, пребольно ударяется локтями, скользит по паркету, поминутно вздрагивая и радостно восклицая: «Все так страшно!» Прелесть и драматизм исполнения как раз и заключены в этой воздушной стремительности и недетском прозрении. 
Милая, юная шалунья Маша так и живет — на бегу, порхая, как вспугнутая птичка. «И жить торопится, и чувствовать спешит» — это сказано и о ней тоже. И все взахлеб, впроброс и без остановки. Она если и присаживается, то на уголок, на краешек, чтобы тут же, мгновенно и порывисто, вскочить. Остановиться и сесть, удобно и основательно, для нее невозможно никак, потому что в таком случае все уже будет на-всег-да. И все кончится. И полет, и игра, и счастье.
Все так радостно, так трогательно и звонко, пока нерешительный Сергей Михайлович то ли сватается, то ли сомневается. Маша кружит вокруг него и торопит, торопит судьбу, кокетливо поводя изящными плечиками. Или вот — повязала рыжую головку деревенским платком и полезла высоко на лестницу рвать вишни и угощать жениха. Вдруг покачнулась и под дружное «ах!» зрительного зала полетела вниз вместе с лестницей. А он подхватил ее у самого пола, и это было их первое и самое счастливое объятие. 
После свадьбы, долгожданной и чудесной, она поняла сразу и окончательно, какое это несчастье — выйти за человека, который любит сидеть. Девочка на наших глазах становилась женщиной. Как, какими актерскими приспособлениями удавалось Ксении Кутеповой произвести это превращение — объяснить не берусь. Оно совершалось, и все. Она продолжала летать, столь же стремительно и безоглядно, но только юную радость сменила тревога, и каждый ее пробег, по-прежнему угловатый, кокетливый и неловкий, сжимал сердце, не поймешь отчего.

Сергею Тарамаеву досталась роль очевидно невыигрышная. Как говорят в балете, он работает в основном «на поддержке». Видимость, однако, обманчива. Мужское достоинство и тот деликатный, сдержанный драматизм, что прорывается изредка сквозь дымку нежного рисунка, не просто аккомпанируют партнерше, но именно что — поддерживают, поднимают ее, выводя за пределы одной лишь привычной и очаровательной Милоты. Спектакль сочинен на их неуловимо цепком взаимодействии. На сплетении мимолетных взглядов, неуверенных улыбок, робких интонаций. Он весь как музыка, которая одна только и объясняет манеру режиссера. Будто бы вольную и вроде бы незаметную, но при этом точно и вполне расчетливо следующую придуманной партитуре.
В «Семейном счастии» нет открытого драматизма. Он подобен элегии и - бесконечно печален. Чем дальше, тем больше. Все более зыбким становится свет, все тише музыка, и только высоко-высоко взлетает и растворяется в воздухе женский смех. Девочку-попрыгунью завертело, увлекло ее женское, новое существование. Кавалеры в Петербурге, кавалеры в Баден-Бадене┘ Она так рвалась куда-то, так ждала чего-то, чему и слов-то нет, потому что главное как раз — в ожидании. А потом вдруг опомнилась и поняла, что счастье ушло безвозвратно.

«Счастья нет, не должно быть и не будет для нас┘» — готов повторить вслед за известным чеховским героем Петр Фоменко, который, как ни странно, пьес Чехова не ставил вовсе (водевили, пожалуй, не в счет). А вот Льва Толстого ставил много и охотно. Интересно, однако, вот что. Толстой вернул свою Машу в семью и подарил ей напоследок покой и мудрость: «Новое чувство любви к детям и к отцу моих детей положило начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни┘» Не то у Фоменко. Его Маша тоже вернулась. И ей предстоит теперь жить — долго и счастливо — в этом старом деревенском доме с чудным садом за большими окнами, жить с мужем, деликатным и прекрасным, с детьми и старенькой любящей гувернанткой, жить без игры и страсти, без воздуха и воли, с одним только словом «все», застрявшим в сердце, как пуля.
В финале Фоменко держит долгую, нескончаемую паузу. Семья усаживается за стол. Традиционное русское чаепитие. Все как когда-то. Старая нянька, баба на чайник, в мучительной тишине позвякивают фарфоровые чашки, смешными узлами-удавками повязывается общая на всех салфетка. И судорожная нелепая попытка Сергея Михайловича рассмешить жену — натянул на голову тряпичную куклу, а никто не смеется. Время тянется нестерпимо долго. И столь же долго мы смотрим на отрешенно-бледное женское лицо со спутанной челкой на глазах, полных слез, на трясущиеся плечи внезапно состарившегося, обмякшего мужа, и блаженная улыбка верной гувернантки застывает на наших глазах в жутковатой гримасе.
Вот уже второй год Петр Фоменко репетирует в своем театре «Войну и мир». Все что-то не получается. А вот «Счастие» это выпустил быстро. Впечатление такое, что спектакль как-то сам взял да и выскочил. По виду — чистый эскиз, набросок. А как задумаешься, выходит самое настоящее философское высказывание. Таинственная вещь театр, его, как и Россию, умом не понять.