Поприщин и его тени

В филиале Малого театра сыграли долгожданную премьеру «Трех сестер» в постановке Петра Фоменко. Накануне мастер уже на сцене собственной «Мастерской» выпустил другую премьеру — по гоголевским «Запискам сумасшедшего». Спектакль вырос из самостоятельного этюда артиста студии Анатолия Горячева, но рука Фоменко придала этой сценической картине лишь одному ему присущий колорит. 

Моноспектакль — редкий, если не единственный по нынешним временам театральный жанр, в котором артист важнее режиссера. Это он выбирает и начинает примерять на себя персонажа и лишь потом, уже примерив, может нуждаться или не нуждаться в стороннем взгляде постановщика — а давайте здесь немного заузим, а давайте здесь пустим бахрому.

Поприщин для такого артиста — персонаж почти идеальный. Если ты взялся, скажем, за Акакия Акакиевича, то тебе только и остается, что представлять очередную сценическую версию маленького человека. В образе Поприщина можно играть ничтожество и величие, вызывать смех и слезы, быть скромным чиновником, чин которого — титулярный советник, — к слову сказать, совпадает с чином Башмачкина, и вдохновенным рассказчиком. В этом произведении, как, пожалуй, нигде у Гоголя, высока амплитуда скачков между сумасшествием банальным, бытовым, и сумасшествием высоким (нынче бы сказали креативным). Ни в городничем, ни в Чичикове, ни в Акакии Акакиевиче, ни в Тарасе Бульбе, в общем, ни в одном из прочих героев Гоголя таких качелей нет. Они (герои) равны себе. Поприщин в некоторые минуты равен самому Гоголю. Фантазия этого персонажа — маленького человека, попытавшегося и сумевшего-таки вырваться за пределы своей малости, — на самом деле гениальная фантазия. Попросту говоря, это фантазия человека, Поприщина придумавшего.

Анатолий Горячев оказался артистом тонким и выразительным. Все стадии безумия своего героя — от тихого помешательства до приступов буйства — он играет подробно и (особенно ближе к финалу) весьма убедительно. Кусок красного атласа, ворох соломы, ведро с выбитым дном, заменяющие соответственно мантию, парик и корону испанского короля, — эти сугубо фоменковские, простые, но выразительные театральные приемы, судя по всему, освоены им без труда. Но кроме физиологии сумасшествия, всячески театрализованного и расцвеченного, в спектакле сыграна еще и его (сумасшествия) метафизика. Трагедия Поприщина, каким представляет его Горячев, — это трагедия маленького человека с большими запросами (представление называется «Он был титулярный советник», однако ничуть не меньше, чем Башмачкина, Поприщин напоминает совсем другого персонажа — доморощенного сочинителя капитана Лебядкина). Но это одновременно и трагедия демиурга, творящего вокруг себя свою, пусть не очень большую вселенную. Неслучайно в самом начале, а потом и в финале этот Поприщин забивается в глубь сцены, чтобы на наших глазах преобразиться — застыть, завернувшись в плащ-разлетайку, в позе Гоголя, которого изваял в начале прошлого века превосходный скульптор Андреев. Ведь так же, как сам Гоголь был окружен сонмом диковинных персонажей, порождениями собственного воспаленного воображения окружен и его несчастный и неистовый герой. И чем, скажите на милость, придуманные Поприщиным собачонки, пишущие друг другу церемонные письма, хуже отправившегося в путешествие по Петербургу гоголевского носа. Поприщин Анатолия Горячева живет в мире, населенном бесплотными (но не безголосыми) тенями. И по большому счету реальность пленившей его дочки директора Софи, равно как реальность «проклятой цапли» начальника отделения, тут подвергнута сомнению не меньше, чем реальность болтливых собачек. Можно сказать и наоборот — собачки так же реальны, как реальны служители департамента и санитары из сумасшедшего дома. Вот откуда-то сверху раздался холодный голос начальника департамента. Вот распахнулась дверь, и вошла Она. Точнее, вошел свет. Эти видения преследуют Поприщина, как преследуют писателя герои еще не написанного им романа.

В финале «Записок» голос автора, то максимально отдаляющегося, то вплотную приближающегося к своему герою, сливается с голосом Поприщина до полной неразличимости: «Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихрь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтесь, кони, и несите меня с этого света!.. сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой — Италия; вон и русские избы виднеются. Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси своего бедного сына…» Этот потрясающий поэтический текст обрывается вдруг знаменитым пассажем: «А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?»

В спектакле Фоменко отрезвляющую коду «Записок» Горячев исполняет отдельно, уже на поклонах. В данном случае это не только правильный, но и единственно возможный ход. Ведь сакраментальная фраза про дея явно сказана Поприщиным, уже переставшим быть Гоголем.