«Все-таки это — гимн жизни»

Вижу у вас Джокера (показывает на плакат). Это последний фильм или который с Хитом Леджером?
Нет, это Леджер. А насчет последнего — у меня много вопросов…

Не понравился?
Нет, понравился, я обалдел, но тот «месседж», который режиссер людям передал… Я что-то не понял: что, всё так плохо уже? Что же — зло? Зло и зло? Не знаю, как-то очень в растерянности я вышел после него. Вообще, я не люблю комиксы, фильмы по ним, «Мстителей» и так далее. У нас есть люди, которые смотрят это, прям обсуждают, и я к ним подошел, спрашиваю: «Ну вот вы же смотрите такие фильмы, как вам?». Говорят: «Такое же ощущение, было очень странно. Не знаем…».

Он прям отдельно от комиксов, как мне показалось. У меня в голове не укладывалось, что это комикс. Будто отдельное что-то.
Ну, в принципе, да, он от комикса ушел очень далеко в психологию. Про Бэтмена тоже, Нолан стал делать Бэтмена более психологичным, искать в нём что-то… Раньше это был просто «супергерой-супергерой». Но тут они дошли до какого-то дна. Это не супергерой — это анти-супергерой. И его становление. То есть, вопрос: «Кто же его делает таким?». Его мир делает таким? То есть, мы виноваты? Общество? Кто виноват-то? Что мы… Ну ладно. Это надо отдельно обсуждать.

Хотелось бы начать интервью следующим образом: каким был для вас 2020 год?
Это что-то новое. Я не знаю, как отразится вся эта история с изоляцией на работе театра. Но для меня это, конечно, было ключевым событием того года. Обычно мы здесь «варимся» практически круглосуточно, на протяжении всего сезона. В 2020 году же получилось так, что у меня было несколько свободных месяцев, мы махнули всей семьей в деревню, и я полгода был в деревне… Я видел весну от начала до конца. Это было просто потрясающе! Видел, как таял снег! Удалось ненадолго погрузиться в другой мир. 
Хорошо, что меня и моих близких вирус не коснулся, никто не заболел. Вообще, из-за всей этой ситуации по-другому посмотрел на жизнь — свою, с семьей. Но, с другой стороны, я полгода (!) не выходил на сцену. Что это для актёра? А выпускники театральных институтов? Апрель, май, июнь — это же время показов по театрам. Мне кажется, они попали в тяжелую ситуацию, когда у них нет возможности устроиться, показаться! А как быть? Не знаю.

Вы выразили желание провести интервью очно, несмотря на то, что была возможность провести его дистанционно. Сейчас такое уже воспринимается как редкость. Вам не хватает общения со зрителем и с труппой в такое время?
Да, сейчас сняли ограничения, в зале было 25% зрителей. Это было сложное, но полезное испытание. Потому что мы привыкли к полным залам. А здесь: сначала был испуг, потом — интерес, впоследствии мы начали экспериментировать, пробовать. Вот мы «Короля Лира» играли, зрителей было 25%, мы обсуждали, например: «Давай “приберёмся”, так как зрителей мало, не будем на них давить». Оп — и не получилось. «Надо наоборот?». Я имею в виду энергии. Это был интересный опыт. Потом появились 50% и у нас было ощущение, что это «стопроцентный» зал. Потому что зал “задышал”.
Вообще, сложно было с таким количеством зрителей. Тут уж ничего не поделаешь, артист зависит от зала, от реакции, у него есть где-то проверенные шутки. То есть весь спектакль постепенно обрастает всякими “штучками”, которые при полном зале отлично работали. А когда зрителей нет и зал не отзывается — появляется пробел. Как когда-то предлагал Петр Наумович: «Давайте это всё уберём, очистим и просто пройдемся по словам, пьесе, движениям, перспективе». Я так пробовал, когда было 25% зрителей, чтобы роль очистить от всякой «шелухи». Появилась возможность всё вдруг так «почистить»… до первозданного состояния (смеется).

Получается, контакт со зрителями утрачивается, когда их меньше? Или наоборот?
Он просто на каком-то другом уровне, наверное. И зрители стесняются, потому что их 25%. Например, если это смех, то он более сдержанный, они всё-таки тоже как-то закрываются, потому что они чувствуют, что их мало. На каком-то более доверительном уровне это происходит. Мы играли «Арденнский лес» в Малом зале, где сто мест всего. Мы вышли на сцену, а зрителей всего двадцать пять человек, они как бы «размазаны» по залу. Очень чуднóе ощущение… Но это правильная встряска для спектаклей.

Как вы думаете, вернётся ли театр в прежнее русло после всей истории с пандемией? Или изменения — даже условные, какие-то в плане рассадки зрителей и организации спектаклей, — неизбежны?
Ой… Не знаю.
Я посещал во время пандемии один спектакль, побыл в театре как зритель, ради интереса. И у меня создалось ощущение, что люди тоже соскучились по театру. И, наверное, они всё-таки в него рванут. Очень хочется, по крайней мере, в это верить, потому что у нас всё-таки театральная нация. Люди нуждаются в театре. У них есть в нём необходимость, а мы зрителей очень ждём.
Такое количество театров и “театралов” — это удивительно. Даже вот мы ездим в гастроли — столько народу… Это классно! Это приятно!

Живой спектакль всё-таки и есть истинная традиция. А какое у вас отношение к цифровому театру? И как бы вы отнеслись к работе в онлайн-спектаклях? Близко ли вам это?
Во время пандемии у нас Евгений Борисович Каменькович сделал две работы: Zoom-пьесы. «Выбрать троих» Дмитрия Данилова и «Королевство кривых» Арсения Фарятьева. «Королевство кривых» — это незаконченная пьеса в четырнадцати эпизодах. Насчет онлайн-спектаклей я все-таки не знаю, потому что для меня театр — это дело живое. Когда зал «дышит». А такие вещи продиктованы «карантинными» условиями, наверное. Я думаю, это всё-таки было вызвано именно ограничениями. Без зрителей сложно, обмен энергиями должен быть. Цифровой театр может быть интересен, но общение необходимо.

Случайно ли, что спектакль «Молли Суини», где вы играете одну из главных ролей, вышел именно в 2020 году? Связано ли это как-то с «карантинными» реалиями? Поднимаемая спектаклем тема “слепоты” перекликается с тем, что мы стали реже общаться лично друг с другом?
Это такое совпадение, наверное… Мы должны были до карантина выпустить спектакль, у нас уже стояла дата премьеры, а мы ушли в карантин. Хорошо, что у нас как-то всё «отлежалось», потому что бежали-бежали и много было не доделано.
Касательно слепоты — да, это одна из идей спектакля. Мне казалось, что в карантин у людей будет желание общаться. Люди всё равно выходили из дома и где-то гуляли. Прогулки, встречи — это всё общение. Этот вынужденный, скажем так, «строгий пост», без общения — он, наверное, должен был породить желание общаться. Но интернет тут сделал своё дело, он сказал: «Можно же и так общаться, не глядя, не видя, не чувствуя». Ну, наверное, можно… Меня смущает вся эта история вообще. Интернет — это прекрасная штука, но здесь есть какие-то свои «ящики пандоры», которые сейчас, может быть не чувствуются, но со временем… Кто знает, что получится.
Вообще, касательно театра, чувствуется желание зрителей быть вместе, не через интернет. Например, даже 25% зрителей после спектакля хлопали за все 100%. Это классно было! И 50% — тоже. Такая вот живая благодарность зрителей.
Была еще история. Мы были в Петрозаводске на гастролях, и там я познакомился с одним актером. Он говорит: «Я иногда езжу в Москву или в Петербург на один день, просто смотреть спектакли».

Он ездил из Петрозаводска?
Да. 

И он ездил в Москву из Петрозаводска? Да! На спектакль. Это прям класс! Говорит: «Я у вас там монету положил, чтобы вернуться». Это так трогательно. Приятно вот так, конечно, я бы тоже поездил куда-нибудь.

У вас есть какие-то наиболее интересные роли для перевоплощения, лично для вас? Или просто любимые роли?
Я так, наверное, уже не делю.
И вообще, как говорил нам всё время Петр Наумович: «Не надо играть роли, надо играть спектакли». Я думаю есть сложные роли, к которым начинаешь готовиться заранее. К ним и готовиться сложно и играть, потому что внутри себя ты что-то постоянно ищешь. И неуверенность, и всё время пробуешь что-то, и ошибаешься… А есть роли, которые «раз, вышел, пошел», — и всё у тебя нормально.
И — бац! И это всё меняется в какой-то момент. То, что было сложно, становится вдруг легко, а то, что было легко, — наоборот. Вдруг начинаешь себе какие-то вопросы задавать и понимаешь, что вообще не туда шёл.

А если вспоминать всех людей, с которыми вы работали — кто оказал наибольшее влияние на ваше творчество?
Все, кого я встречал. Начиная от педагогов в училище: Риммы Гавриловны Солнцевой и всех остальных. Встречи с Александром Александровичем Калягиным, с режиссерами: Александром Морфовым, Владимиром Панковым, Робертом Стуруа, Оскарасом Коршуновасом. На самом деле, происходит обмен знаниями и со всеми актерами. И естественно, когда уже пришел сюда — Петр Наумович Фоменко. Ещё работа у Елены Анатольевны Камбуровой оказала влияние. Было интересно.
Вообще, у всех и везде понемножку учишься. Это и фильмы, и песни, учишься у авторов, музыкантов, певцов. Невозможно брать только у кого-то у одного. Это очень оскудняет. Грубо говоря, есть время, когда ты увлекаешься Жаком Брелем, например. Ты всё пропускаешь через его творчество. Потом ты вдруг переключаешься на Квентина Тарантино — у тебя всё через него.
Но, при этом, естественно, театр — это живое. Здесь у тебя партнеры, ты с ними работаешь, ты у них и вместе с ними учишься. Даже Петр Наумович говорил, что тоже у нас учится. Сидит мэтр и говорит такое. А мы ещё стажеры, думаем: «Чему у нас можно научиться?». Ну, вот учится. Всё взаимно.

Очень здорово, что есть такой процесс. Чувствуется, что происходит взаимообмен, если нет какой-то «химии» между участниками труппы, то сложно что-то создавать.
Да. Понятно, что это не всегда любовь и уважение друг к другу. Бывают и конфликты. Бывает, что не сразу понимаешь, почему кто-то делает так, а не иначе, а потом осознаешь, что это ты по-другому воспринимал. Такой процесс. Петр Наумович всегда говорил: «Самое главное – это друг с другом разговаривать». Любовь приходит и уходит – это все непостоянная вещь. Но есть терпение и уважение друг к другу. Наверное, это самое главное. И не только в театре.

Что сподвигло вас попробовать себя в режиссуре? У вас появлялись мысли об этом, когда вы учились в мастерской у Владимира Михайловича Бейлиса и Виталия Николаевича Иванова? Или, может быть, когда вы работали с Робертом Стуруа в театре “Et cetera”? Или же это получилось как-то стихийно?
В Щепкинском училище был абсолютно актерский курс. И там, конечно, Римма Гавриловна Солнцева давала основу. Да она всё нам дала, не только основу… Невероятный педагог просто был. В “Et cetera” я работал пять лет. Там мы тоже делали что-то самостоятельно, но как режиссер я там не выступал. Да даже и не думал об этом.
Мы вот как пришли сюда, в Мастерскую Петра Фоменко, когда нас набрали на стажировку, первый год показывали самостоятельные отрывки. И нам, наверное, нужно было «притереться» друг к другу, потому что мы все из разных школ, разных возрастов. Собралась какая-то толпа, и что с ней делать — непонятно. Тогда у меня появлялись какие-то мысли: «Может так попробовать, может так?».

А как появился спектакль «Рыжий»?
Петр Наумович нас набрал. Мы приходим 1 сентября: сидит Сергей Яковлевич Никитин, рядом Петр Наумович. И Петр Наумович говорит: «Есть такой поэт — Рыжий, вот его стихи. Сейчас Сергей Яковлевич споет песни на его стихи». Мы сначала не поняли, что нужно делать.
Ну вот, около двух лет мы что-то пробовали. В конце концов, прошло два года, Петр Наумович нас спрашивает: «Ребят, мы что-то будем делать с Рыжим? Кто-нибудь будет ответственным?». «Давайте я буду ответственным» — ответил я.
Дальше просто стало всё сочиняться: эта песенка, та. У нас была одна книга Рыжего на всех, тогда он еще мало издавался. Там был его прозаический, недописанный «Роттердамский дневник». Оттуда взяли какие-то кусочки, какие-то места родились. И, на самом деле, ребята стали привносить какие-то свои вещи, я стал это всё оформлять вместе с ними. И вот появился спектакль.
Нас очень поддерживал и помогал с “Рыжим” Евгений Борисович Каменькович, художественный руководитель. Он нас двигал, давал советы. Получается, он тоже выступал как режиссер. Вот так и появился спектакль.

То есть, идея и даже постановка в форме «музыкального путешествия» — всё это решил Петр Наумович?
К сожалению, он сам не знал, как все это представить, поэтому четких указаний не было. Он спрашивал, какой жанр, как хотим назвать, подсказывал некоторые вещи. Очень аккуратно, он не любил влезать в работу, давал нам много свободы, но он часто смотрел спектакль «Рыжий» и помогал с ним. 
Вообще, это была такая «общая» работа театра. Мы даже вешали объявления, что нам нужны вещи 90-х годов. Нам тогда весь театр «захламили» какими-то старыми вещами, деталями (смеется). В общем, все нам очень в этом помогали, мы дружно всё делали.

То есть, например, крутящаяся сцена тоже была так же задумана?
Нет, это мы придумали уже, когда был первый показ. Пусть зрители будут внутри, посередине, потому что у нас куча мест действия. Пусть спектакль буквально вращается вокруг них. Тогда еще круга не было, они все сидели на показе и поворачивали головы.
Мы экспериментировали, мы ничего не знали, и это был наш большой плюс, потому что у нас не было рамок. Как Галина Борисовна Тюнина в каком-то интервью сказала: «Плюс “Рыжего” в том, что ребята всё делали неправильно» (смеется).

А что было самое сложное для Вас в качестве режиссера?
У меня нет режиссерского образования. С моей стороны это дилетантизм, я это признаю. То есть, я не говорю, что «я – режиссер». Всё, что связано с режиссурой, для меня новое. Я делаю, как чувствую.
Вообще, актерская режиссура – это не всегда здорово. По своему опыту говорю: ты доходишь до какого-то момента, когда тебе уже не хватает «режиссерских мозгов». Это касается образов, структуры. То, чего у меня по-актерски нет. Так что это громко написано, что я режиссер. Я просто был ответственным за спектакль.

То есть, коллективный разум?
Да, коллективный разум, который нужно было просто корректировать. Что-то отбирать, убирать, прибавлять. Я, конечно, предлагал многие идеи и активно участвовал в создании спектакля, но всё это на общем уровне, скажем так.

Среди зрителей бытует мнение, что серьезные стихи Бориса Рыжего не очень сочетаются с доброй музыкой Сергея Никитина. Как Вы считаете, дает ли сочетание серьезных стихов с такой музыкой какое-то другое видение?
У меня сначала тоже был такой вопрос. Какие-то песни мы даже переделывали музыкально – Сергей Яковлевич иногда даже обижался. Но, допустим, если взять какой-то «жесткий» текст и положить его на «жесткую» музыку. Масло масляное! На таком контрасте текст слышнее становится. И жесткость Рыжего только в словах. Внутри там большой свет и нежность, незащищенность. Именно это подчеркивала музыка – то, что закрыто за верхним свердловским «бетоном».

10 лет в репертуаре – это очень здорово. Не могу назвать себя экспертом, но предполагаю, что, если спектакль идет столько лет, тем более созданный из такого коллективного духа, – это успех.
Да, я тоже не понимаю, на чем он держится. Но стихи дышат, и зрители сидят, слушают. Но была жесткая встряска для «Рыжего». У нас должен был быть показ 4 марта 2010 года. Ночью попал в аварию Юра Степанов, наш артист. Приходим, ничего не подозревая, в два часа дня у нас показ. В итоге – у всех шок, мрачные лица. Но начинаем показ, ничего не поделаешь. И вдруг стихи слышатся совсем по-другому. Слышишь про смерть, про боль… Рыдали все.
Потом была ещё одна встряска, когда мы поехали в Свердловск. Как раз там, где была запись спектакля. Пришли Ирина Князева, вдова Бориса Рыжего, мама Бориса Рыжего и его сестра. В тот момент тоже вдруг начинали по-другому стихи ощущать.
Когда нас что-то встряхивает, всю группу, появляется новый виток. Наверное, спектакль до сих пор существует за счет нас самих, «стажеров». Мы как-то друг к другу прикипели. Надеюсь, надолго.

Что такое поэтический театр для Вас?
Я над этим размышлял. Спектакль, где нет, например, поэзии, а есть проза, но звучащая так поэтично – разве нельзя это называть «поэтическим театром»? Я не знаю, это какой-то более возвышенный жанр.
Можно вроде сказать, что любой театр поэтический, но есть, например, жестокий театр. Хотя, в таком случае, это поэзия жестокости… В принципе да, здесь больше на Шекспира надо опираться – театр обязан быть поэтическим. Куда-то зрителя надо вести, надо ему не современный мир показывать. Лучше зрителя вытягивать в высшие сферы, заставлять задуматься о важных вещах, не связанных с “бытовухой”. Можно о жизни, о смерти поговорить, друг о друге, о душе, вдохновении, зле. Поэзия – не значит все прекрасное, но её, наверное, не достает в жизни. Особенно сейчас, когда скорость безумная, когда люди, стараясь выжить, заработать, выходя из дома, забывают посмотреть наверх, на небо. Если театр помогает задуматься и “посмотреть на небо”, он может быть поэтическим в том числе.

То есть, тема делает театр поэтическим?
Тема, которую он вкладывает в зрителя, то, что он хочет донести. Поэзия в этом как жанр помогает. Потому что из прозы сложнее сделать поэзию. От материала многое зависит. Вообще, всю жизнь можно отвечать на вопрос, что такое поэтический театр…
Опять же, в «Рыжем» – что поэзия? В этом мраке? Или, как Петр Наумович говорил: «Вы ищите, где он за жизнь хватался». Все-таки это – гимн жизни. Несмотря на то, что он так рано ушел.
Да. Всё-таки, главное – где он цепляется за жизнь, где ему хочется жить. Тогда это доходит до зрителя. Ну а что – правда. Жизнь прекрасна. Несмотря ни на что.

Источник: Зонг медиа