Двойная реальность

«Полное равнодушие к общественности, театру, пластическим искусствам, зрительности».

Так писала Марина Цветаева, отвечая на вопросы анкеты в 1926 году.
И все же несколько лет жизни поэта были связаны с театром. Романтические пьесы «Приключение», «Фортуна», «Феникс» написаны в году дружбы с актерами Второй студии МХТ и Третьей «Вахтанговской».
Непродолжительный прижизненный «театральный роман» Цветаевой в сегодняшнем театре получил весьма бурное развитие. Современных постановщиков привлекают романтическая одухотворенность и возвышенное изящество цветаевских пьес, способных увести от мрачного быта в ирреальный мир фантазии, сказки, мечты. С другой стороны, немалый интерес вызывает и судьба самой Цветаевой, впитавшая в себя судьбу целого поколения русской интеллигенции и, наконец, судьбу России. И возникает иная реальность, с горькой романтикой «Лебединого стана», с жестокостью и болью той трагической действительности, от которой и стремилась уйти а иллюзорно прекрасный мир своих пьес Марина Цветаева.
В сегодняшнем цветаевском театре существуют как бы две реальности. Одна — яркая, праздничная, фантастическая. Другая — земная, часто грубая и жестокая. Они могут возникать независимо друг от друга, могут бороться или сплетаться воедино, подчиняясь всемогущим законам театра.

«Не забудем, что мы в самом сердце фальши: театре».

Что же за этим хлестким словом «фальшь»? Ложь, обман, а может быть, фантазия, мечта?!
Воскресенье. Девять часов вечера, Сыплет мокрый, липкий снег. В холодном коридоре Российской академии театрального искусства (а проще и привычнее — ГИТИСе) разгар ремонтных работ: облупленная штукатурка, пробоины в полу, строительный мусор. А на лестничной площадке, явно не обращая внимания на все это, оживленно толпятся люди в ожидании чуда.
Нас ведут по узкой лестнице, едва освещенной одиночными свечами. В комнате, больше похожей на чердак, полумрак и холод (пришедшие даже не решаются снять пальто). Каким странным выглядит здесь черный концертный рояль, и звуки музыки словно борются с мрачной неустроенностью нетопленой комнаты. Наконец, всех рассаживают в другом, столь же темном помещении, напоминающем длинный туннель. И вдруг в конце его вспыхивает свет, рождается то самое чудо театра, которое с трудом поддается описанию. 
Итак, мы смотрим «Приключение» режиссера Ивана Поповски, поставленное на курсе П. Фоменко. Таинственная глубина грота то озаряется нежными отсветами, то ярко вспыхивает, то оживляется множеством свечей, как будто самостоятельно движущихся в такт музыке. Стиль далекой эпохи неуловимо сквозит во всем: в изяществе поз и костюмов, в тонкости музыкальных переходов и точности немногочисленных аксессуаров. Речь актеров так же органична и легка, как и их пластика. Произнесение сложнейшего поэтического текста лишено как пафоса, так и упрощенности. Стихи словно сливаются с дыханием, рождаются тут же в ритмических вдохах и выдохах. Иногда бурный темп действия вдруг неожиданно замирает: то высветится чей-то силуэт, то точеный профиль задержит на себе взгляд, будто крупный план кинокадра; человеческие фигуры застывают в черной рамке проема, как на старинной гравюре, и потом неоднократно повторяются в освещенной анфиладе, словно удаляясь за черту реального.

«Поэт путем прирожденного невидения видимой жизни делает жизнь невидимую (бытие). Театр эту — наконец — увиденную жизнь (бытие) снова превращает в жизнь видимую, то есть в быт».

В идущем много лет спектакле Вахтанговского театра «Три возраста Казановы» стиль эпохи воплощается в торжественной красоте витражей, расписных ширм, ажурных кружев и точеных перил закругленной лестницы. В богатых, украшенных резьбой креслах, в мерцании свечей и отблесках зеркального пола, в пышной роскоши костюмов. Характер главного героя трансформируется в четких возрастных рамках, и три исполнителя передают эстафету друг другу.
В постановке вахтанговцев больше логической выстроенности и бытовой достоверности. «Приключение» Ивана Поповски скорее ирреально, зыбко, неуловимо. В нем трудно отыскать пространственные и временные границы. Спектакль ломает рамки бытового и врывается в область абстрактно поэтического, подсознательного. Мы будто заглядываем в сказку, погружаемся в фантастический сон, который исчезнет, растворится, как только мы проснемся. И как знать, быть может, второй театральной реальности придает еще большую остроту и красочность реальность первая, служащая своеобразным контрапунктом: путь в волшебный мир солнечной Италии лежит через шумный, «торговый» Арбат и заснеженную, пустынную Собиновку, через холодный полумрак гитисовских коридоров.