Полупастораль

Женовач взялся за «Месяц в деревне» через много лет после Эфроса. Наверное, ставить эту пьесу так, будто того спектакля не было, нельзя. Тем более режиссеру, который, пожалуй, единственный сегодня наследует эфросовскую традицию. Вместе с тем прошло уже достаточно времени, чтобы от той постановки «освободиться».
«Леший», которого Женовач поставил три года назад в Театре на Малой Бронной (может, независимо от замысла режиссера), перекликался с эфросовским «Месяцем». Теперь, возможно, произошло обратное; Женовачу очень захотелось создать что-то, похожее на «Лешего», — столь же нежное, прозрачное и трогательное. Но Женовач ставит Тургенева не на Бронной, а с «фоменками». ДК «Каучук», где играется спектакль, на неопределенный срок превращается в центр театральной жизни столицы.
Впрочем, вспомнить об эфросовском спектакле нужно лишь затем, чтобы сразу же забыть — увиденное у «фоменок» не имеет к нему никакого отношения. Трагические, экзистенциальные ноты Эфроса сменяются благодушным, чуть морализаторским подходом Женовача.
У Эфроса актеры были немного старше персонажей, и это усиливало драматизм спектакля. В «Каучуке» играют молодые, легкие, жизнерадостные. И спектакль по настроению похож на хорошую студенческую работу. (Все время ловила себя на мысли, что если бы то же самое Женовач сделал со своими актерами на Малой Бронной, получилось бы куда интересней и богаче; молодым еще очень не хватает жизненного опыта, глубины, просто — возраста).
Впрочем, это дело субъективное — кому-то как раз нравится юношеская несерьезность. Главное в другом: спектакль постоянно словно занижал планку режиссера, представ для меня цепочкой разочарований. 
Не сомневаюсь, что «Месяц в деревне» будут называть одним из заметных событий сезона. Но это еще похвала небольшая.
Озадачила декорация — на оранжево-персиковом фоне два белых «гипсовых» фрагмента колоннады, которые катаются на колесиках по кругу, — обломки классицистской дворянской усадьбы? Беседка? В середине — деревянный столб с надетым сверху колесом от телеги. Используется этот столб один-два раза, а в остальное время, кажется, только мешает артистам. Змей в какой-то миг повисает на столбе и там и остается.
Огорчил и перекос в распределении ролей; главные персонажи получились слабее второстепенных. Ракитин — Рустэм Юскаев — скучен, дидактичен, невыразителен, необаятелен. Наталья Петровна предпочтет такому Ракитину кого угодно. Хотя и Беляев у Кирилла Пирогова — всего лишь молодой, расхлябанный шалопай. Честное слово, при таких мужчинах ей бы следовало больше внимания обратить на собственного мужа: Аркадий в исполнении Юрия Степанова получился самой выразительной, талантливой мужской ролью в спектакле. Он чувственно гораздо тоньше, тактичнее, знакомый текст в его устах звучит неожиданно наполненно, ярко.
У Беляева тургеневские слова пробалтываются, застревают в каком-то современном мальчишеском говорке, а у Ракитина — вязнут в вялой дикции, невнятной интонации. Неудивительно, что зрительское сочувствие переходит на Шпигельского и Аркадия. У Шпигельского, например, есть то, чего не хватает Ракитину, — острота, изысканность, проницательность.
Женщины в этом спектакле гораздо сильнее. Нервная, резкая, светская, чуть смешная Наталья Петровна — Галина Тюнина. Героиню не жаль, но следить за ней интересно. Верочке Полины Кутеповой подвластно и детское кокетство, и нежность, и стыдливость, и презрение, и страсть. Верочка здесь едва ли не единственный зрелый человек, она куда мудрее и старше того же Беляева.
Прелестна Лизавета Богдановна в исполнении Ксении Кутеповой; она беспомощно кокетлива, комична, трогательна, нелепа. Ее объяснение со Шпигельским — одно из лучших мест в спектакле.
Здесь, как и в других работах Женовача, одному актеру выпадают две небольшие роли. Мадлен Джабраилова играет и 58-летнюю комическую старуху-мать и 20-летнюю буколическую служанку. Тагир Рахимов — противного, прилизанного немца и гротескного, тупого Большинцова. Но и эти, в общем, хорошие роли строятся на тех приемах, которые «фоменки» успели наработать за несколько лет. Часто актеры остаются в диапазоне своих амплуа, не слишком утруждая себя открытиями.
Женовач присутствует более всего в монологах. Эти сцены, идущие под музыку Бетховена, населенные фантазиями, сомнениями и страстями персонажей, парят над спектаклем.
И всякий раз, когда на сцене преобладает гротеск, фарс, комизм, а это — линия Шпигельского с его вставными номерами (рассказ о девице Вереницыной, «комические куплеты» про Серенького Козлика); цепочка объяснений в кладовой, водевильное ухаживание Шаафа за Катей, дуэт Шпигельского и Большинцова — действие «подбирается», становится упругим. Как только дело доходит до любви, объяснений и чувств — обмякает, разжижается. И непонятно, почему Беляев вдруг уехал. Когда же произошел перелом в его чувствах? Молодой человек не выказывает никаких признаков душевного смятения, внутренней борьбы. Отъезд Ракитина мало кого может огорчить, поскольку никакого зрительского сочувствия он не вызывает. А у симпатичных Аркадия и Шпигельского, наоборот, все хорошо. Если бы не слезы Верочки, получился бы просто хеппи-энд.
И все же я ждала финала┘ В «Лешем», когда после последней реплики на сцене еще минут десять шло действие, а потом, когда она пустела, был еще и финал света: освещались разные кусочки веранды, ближние и дальние, верхние и нижние, она вдруг загоралась изнутри, утопая в черном обрамлении, становилась необыкновенно выпуклой; потом давался полный свет в зал, но затем сцена покрывалась мертвенной бледностью, и вновь из темноты необычно ярко высвечивалось соломенное кресло-качалка. И перемена света происходила точно в такт с последними аккордами романса, на каждый аккорд — другая картина, другой блик, другой ракурс.
В «Месяце в деревне» все закончилось несколькими скомканными фразами Лизаветы Богдановны — она застенчиво хохочет, убегает, и Женовач просто тушит свет, проявив странную режиссерскую неизобретательность.
И эта недосказанность, ощущение того, что работа сделана вполсилы, художником, которому подвластны глубины, присутствует не только в финале. А спектакль столь крупного режиссера не может быть просто плановой работой, он является частью биографии. 
«Женовач оказался невосприимчив к природе страсти», — сказал один почтенный критик после премьеры. Быть может, разрешив вопросы, мучившие его в «Лире», «Пучине», «Идиоте», Женовач стал умиротворен, и все же не решаюсь сказать — бесстрастен. Хочется верить, что это не так.