«Месяц в деревне», или Двадцать лет под кроватью

Так случилось, что «Месяц в деревне», который Женовач успел за лето сделать в «Мастерской», появился в ее репертуаре почти одновременно с «Зимней сказкой», в конце прошлого сезона поставленной им же в РАТИ с сегодняшними студентами Петра Наумовича Фоменко. Напомним, что разница между «поколениями» — четыре года. Но как насмешка над этим ничтожным разрывом в летах — неизмеримая пропасть в качестве энергии. «Зимняя сказка» — история о людях, которые живут страстно, всегда зная, чего хотят, и не задумываясь о возможности ошибки. Герои «Месяца в деревне» — себе не хозяева; они не живут, а «поддерживают жизнь», и не желают большего — в страхе потерять необходимое.
«Месяц в деревне» похож на спектакль, подготовленный в институте с одной-единственной целью — доказать, что играющие в нем актеры очень даже имеют право выходить на сцену. Как его оценивать? Очень просто: сложить вместе отдельные роли (не обращая внимания на то, что по-настоящему удались эпизодические, а те, что провалены или сыграны бледно, — как раз главные), помножить на коэффициент взаимодействия, приобретенного за как-никак семь лет совместного существования┘ Если критик строг, он, пожалуй, вычтет из результата то, что уже сто раз видел в этом театре и что теперь показалось ему почти пародией на самих себя.
Что дальше? Выставить балл сценографу не удастся — его практически нет, но это, похоже, установка режиссера. На чей же тогда счет списать ущерб (не только в впечатлении зрителя, а прежде всего в самочувствии самих актеров) от бледно-морковного цвета тряпок, служащим фоном к двум фрагментам усадебной колоннады? Впрочем, о чем я говорю! За это ведь у нас принято не корить, а журить, поощряя: дескать, какие бедные, как им трудно в таких условиях играть, а все-таки стараются, из-за всех сил борются, чтобы выжить.
Интересно, что выросший из актерских этюдов «Владимир III степени» как раз не казался набором «номеров», при всей их стилистической разнице. Женовач не считал тогда преступной дерзостью фантазировать и строить спектакль на личной интуиции — своей и своей команды. «Владимир III степени» нес в себе легкое дыхание, казался чем-то естественным — как природный ландшафт: с крутыми подъемами и спусками, с обрывами и вдруг вырывающимися из ущелий половодными речками┘ Все здесь было на своем месте; казалось, что этот ландшафт обтесали века, придав ему причудливую, но единственно возможную форму. И потому он оставлял впечатление родной страны — того, что дано тебе судьбою, чтобы ты тут жил, зная каждый камешек и каждый кустик. 
В «Месяце в деревне» есть что-то деревянное, как бы наспех сколоченное из фанеры. Это не страна, это искусственный мир, созданный «по случаю». Прежде всего, это пьеса и главное ее достоинство — то, что она расходится между актерами «Мастерской». Расходится, впрочем, даже не очень удачно, оставляя впечатление дипломного спектакля, где кому-то всегда выпадает играть нудных дядей и тетей.
Понимаю все проблемы «Мастерской», понимаю, что даже такой расклад — в радость труппе, насчитывающей всего-навсего четыре актрисы и шесть актеров. Но не может же это быть единственным критерием! А ведь во всех других смыслах «Месяц в деревне» — вещь, явно противопоказанная этому театру, просто-таки собаку съевшему на «русской тоске» и всяческих ностальгиях по неисполненным желаниям и пропавшей жизни.
Не успели студенты Фоменко кончить институт и создать театр, как приняли позу грустной умудренности опытом и меланхолической усталости от жизни. В этом смысле показательно было их обращение к Уайльду («Как важно быть серьезным»): сколь ни противоречила психофизика фоменковских актеров (с актрисами было лучше) легкой беззаботности уайльдовского диалога, само культивирование пресыщенности и изощренности было, что называется, «в листа». Нечто подобное произошло позже и с «Таней-Таней» Оли Мухиной, превратившейся в набор приятных ностальгических импрессий. 
Нельзя сказать, чтобы актеры «Мастерской» совсем уж не имели на это права. Им действительно было что вспомнить, о чем поностальгировать и, в конце концов, они действительно приобрели в институте определенную долю изощренности и виртуозности. Другое дело, что вряд ли эти настроения стоило поощрять. Вряд ли стоило так панически бояться чего-то другого, не оставлять себе права на ошибку, уповать, как на deus ex machina, на руку обожествляемых ими мастеров и не протягивать свою руку в помощь сокурсникам-режиссерам, из которых на московском горизонте появился один только Иван Поповски, и то, пока учился в ГИТИСе. 
Один мой знакомый сказал, что в «Месяце в деревне» видна невероятная гордыня этого театра, который считает, что можно держать зрителя три с половиной часа ради нескольких удачных моментов. «Теперь я понял, почему произошла Октябрьская революция. Этих занудных помещиков просто нельзя было больше выносить», — сострил он, как иностранец. Знакомый приехал из страны с сильными религиозными традициями и, может, потому рассуждает в категориях «гордыня» и «смирение», нам мало свойственных. Между тем он попал в точку: под видом милой непритязательности в «Мастерской» (и вокруг нее) пустила корни самая настоящая гордыня. Именно она позволяет закрывать глаза на чудовищные провалы и возносить на пьедестал маленькие «домашние радости»: филигранную отделку эпизодических ролей (Лизавета Богдановна Ксении Кутеповой, Шааф и Большинцов Тагира Рахимова, доктор Шпигельский Карэна Бадалова, Аркадий Юрия Степанова) да несколько моментов ролей главных.
Да, актеры в «Мастерской» хорошие. И сегодня можно любоваться тому, как Верочка Полины Кутеповой, узнав, что за нее сватается пятидесятилетний Большинцов, вовсю доигрывает то, что когда-то в «Волках и овцах» было намечено в одной фразе-вздохе Купавиной: «Моему мужу было┘ пятьдесят пять лет?!» Можно и сегодня с ностальгией узнавать в Наталье Петровне Галины Тюниной шекспировскую Оливию, боящуюся признаться в своих чувствах, а в служанке Кате Мадлен Джабраиловой — вечную Девчонку из «Приключения».
Новые спектакли «Мастерской» живут отсветами старых. «Таню-Таню» вовсю приглашают за границу, и эта видимость успеха не позволяет заметить, что этот спектакль важен, видимо, не сам по себе, а как бы чуть подретушированный портрет поколения, уже исчезающего в воспоминаниях.
Поколения, которое мы так любили.