«Фоменки» обожглись на втором томе «Мертвых душ»

Премьеру в Мастерской Петра Фоменко ждали долго. Предвкушать, предполагать и строить догадки начали загодя. Еще бы - ставил, в кои-то веки, сам Мастер, да кого — Гоголя, да какую вещь — обугленный, смутный и трудночитаемый второй том «Мертвых душ»┘ Ох эта железная театральная примета: ничего не надо ожидать слишком страстно, — с каким глумливым упорством она сбывается┘
«Чичиков» напоминает сразу о многом. По художественному решению — о последнем спектакле Петра Фоменко, «Пиковой даме» в Вахтанговском. Этого, впрочем, режиссер и не скрывает, охотно и открыто цитируя самого себя с тем же правом, с каким в текст, отжатый из второго тома, на самом деле вкраплены значительные куски из первого. Чичиков откровенно намекает на Германна, богатая старуха Ханасарова соответственно — графиня, и не просто графиня, а сыгранная Максаковой┘ По атмосфере похоже на Сухово-Кобылина. Даже самые напряженные моменты действия отчетливо отдают «Делом» или «Смертью Тарелкина». Дух Гоголя, несмотря на его физическое присутствие на сцене в облике Галины Тюниной, в «Чичикове» практически не ощущается. То есть его там еще меньше, нежели в злополучном втором томе, где признаки авторства вообще не слишком ярко выражены.
Итак, есть Сочинитель — достаточно длинноносый, но чрезмерно изящный, с коротким каре и в широком белом плаще в стиле унисекс. Есть его герой, собственно Чичиков, в исполнении Юрия Степанова, упитанный по определению и вялый по неясным причинам, возможно, просто подустал еще в первом томе. И есть, наконец, Лукавый, не к ночи будь читаемы вами эти строки┘ Кстати, именно оттого, что Лукавого и Юрисконсульта играет один и тот же актер — Карэн Бадалов, причем играет хорошо, и возникает столь сильный эффект сухово-кобылинской драматургии. Надо, однако, сказать, что задачи Лукавого на сцене довольно формальны, он пугает, а нам не страшно, и кажется, что вставлен он в афишу из приличия: мол, и у нас, как у людей, — где Гоголь, там и черт.
Если Гоголь не смешон — это странно, если Гоголь не страшен — это не Гоголь. По обоим этим показателям первый акт «Чичикова» просто провален. Практически все актеры, за исключением Бадалова и мило кривляющихся девушек, ходят, сидят, говорят в высшей степени обыкновенно, буднично, бытово и скучно. При этом спектакль очень длинный и очень темный, в зале — хоть глаз выколи┘ Второй акт явно сильнее: и смех в зале периодически раздается, и жуть, пусть не совсем гоголевская, концентрируется в воздухе погуще, и цель и смысл, безусловно, высокие, проясняются.
Как всегда у Фоменко, фантазии в спектакле в избытке. Например, саквояж Павла Ивановича сделан в форме маленького гробика. И когда схваченный стражами правосудия Чичиков отчаянно вопит: «Шкатулка, шкатулка!..», кажется, будто беспризорный мертвец ищет себе домовину или блудная душа — упокоения┘ Из остроумных решений стоит упомянуть еще кресло, мгновенно трансформирующееся в коляску с поднятым верхом, и впечатление движущегося поезда. Герой словно перемещается из вагона в вагон, а вслед ему отбивают на стыках колеса: «Чи-чи-ков, Чи-чи-ков, Чи-чи-ков┘». Правда, и здесь вместо Гоголя на ум приходит Пелевин┘
Галина Тюнина в роли Сочинителя — тоже, конечно, эффектно, хотя и не более того. Острой потребности в ее присутствии на сцене нет. Пожалуй, только в финальной сцене женственность Гоголя оправданна и трогательна: по-матерински прижимает он (она) к груди странное свое детище, несчастного пупса в цилиндре и во фраке, с бессмысленным младенческим взором, заслоняя его от праведных и неправедных гонителей. Второй том задумывался как возмездие Чичикову, вероятно, в том смысле, что возмездие — это всегда великая милость. Кто наказан, тот прощен. Кто прощен, тот успокоен. Интересная вещица для страны неупокоенных мертвецов┘
Таскать из огня рукописи, как каштаны, — давно знакомый соблазн. При этом право творцов самостоятельно распоряжаться судьбой написанного как-то и не обсуждается. Принято считать, что ошибались они, когда сжигали, а не когда писали. Фоменко обжег пальцы там же, где сломался автор. На тягостном, вымученном и безвдохновенном соитии религиозной патетики и социального обличения. Точка, в которой эти параллели должны сойтись, — извечный больной вопрос о начале большого капитала, о праведности первой копейки будущих миллионов, о чистоте медного гроша, положенного в основание золотых гор. Морализаторство для искусства вообще вещь губительная, для театрального — в особенности. Фоменко как настоящий Мастер не знать об этом не мог, и значит, выбрал неблагодарное поприще сознательно и был искренен до конца. По мысли спектакль ясен, читаем, благороден и высок, но, Бог мой, как мало, оказывается, значит мысль в живом и грубоватом театральном мире┘
«Никто не в силах вынести столь страшной тоски этого рокового переходного времени┘» — значится на программке «Чичикова». Понятно, что роковому и переходному, не тому, а нынешнему бросается вызов. Понятно, что его пытаются если не художественно освоить, то хотя бы осмыслить, обозвать конкретным именем. А время не дается. Оно натягивает нос — тем длиннее, чем более серьезно и пафосно за него берутся. В итоге вся социальная сторона свелась, как это обычно и бывает, к «продаже» эффектных цитат. «Я почему спокоен? Потому что знаю: пусть только дела мои пойдут похуже, да я всех впутаю в свое — и губернатора, и вице-губернатора, и полицеймейстера, и казначея, — всех запутаю. Я знаю все их обстоятельства: и кто на кого сердится, и кто на кого дуется, и кто кого хочет упечь. Там, пожалуй, пусть их выпутываются, да покуда они выпутаются, другие успеют нажиться┘» — не этой ли уверенностью живы и наши многочисленные лукавые юрисконсульты?..