Чертог сиял

Премьера у Фоменко — это серьезно. Из сезона в сезон здесь, в тесном дисгармоничном пространстве реконструированного советского кинотеатра, случаются самые важные для нашего театра события. Сегодняшнее лидерство «фоменок» не оспорит ни один сколько-нибудь разумный критик. Но если вы припрете критика к стенке и попытаетесь сурово допросить о сути фоменковского феномена, то он вначале непременно залепечет о психологических кружевах, о легком дыхании актеров, о чудесном ансамбле, а потом осечется и честно ответит: «А кто ж его знает».
Театр Фоменко не обзовешь ни поэтическим, ни метафорическим, ни психологическим. Какой там, к черту, психологизм, если актер, ведя свою роль, может споткнуться о какое-нибудь невинное словцо и, оттолкнувшись от него, как от камешка, напрочь забыть о своем персонаже и улететь в совершенно невообразимом направлении?
Что, к примеру, происходит, в «Египетских ночах»? Дан известный пушкинский сюжет: дамы и кавалеры проводят приятный вечер в салоне, упиваясь светской болтовней. Но общий разговор вдруг расщепляется на бессвязные реплики, почти никак не связанные друг с другом. «Ах Пушкин, Пушкин» — басит, качая головой, генерал Сорохтин (Алексей Колубков). Пока эстет Вершнев (Илья Любимов) вальяжно извещает публику, что он «был во Флоренции», вдова Вольская (Полина Кутепова) призывает «поговорить о странностях любви». Княгиня D. , дойдя в пушкинском тексте до слова «молва», тут же решает, что теперь она будет Молва, а графиня K. , узнав от Пушкина, что на сочинителя Чарского временами находила «такая дрянь» (то бишь вдохновение), моментально перевоплощается в Такую дрянь. Та же графиня К. (Полина Агуреева) хочет поведать публике что-то важное, значительное, но, когда на нее обратятся все взоры, подытожит свое невразумительное мычание: «Вспыхнула, запуталась». Так и пройдет первая треть спектакля — ни одной внятной, доведенной до конца мысли, ни одной связной темы. Лоскуточки, тряпочки, обрывочки. Да и что вы хотите от спектакля, слепленного из разных пушкинских отрывков (кроме неоконченных «Египетских ночей», Фоменко взял разные пушкинские стихи и наброски «Мы проводили вечер на даче», «Гости съезжались на дачу», «Отрывок») да брюсовской поэмы «Египетские ночи»?
Всяк сверчок здесь знает свой звучок. Оборотившись друг к другу спинами, каждый дудит в свою дуду, и это больше похоже на настройку инструментов перед началом оперы, нежели на спектакль.
Все изменится, когда в залу войдет Импровизатор. Карэн Бадалов идеально подходит под пушкинское описание: худ, черен, смугл. Щеки впалые, глаза сверкают, штаны рваные. Когда этот аристократичный оборванец пробежит, едва отталкиваясь, по перилам и спрыгнет в зал, станет ясно, что найдена сила, способная из разношерстной толпы собрать полноценный оркестр.
Синьор Пиндемонти не дорого ценит громкие права и руководит светскими львами и львицами, которые, быстро спевшись, кладут на мотив россиниевского «Танкреда» пушкинскую прозу. «Все уселось и примолкло, все уселось и примолкло», — скандируют они.
«Опыт театрального сочинения» — так поименован жанр нового фоменковского спектакля. Но относится это определение скорее к тем «импровизациям» на тему о Клеопатре и ее любовниках, которые устраивают перед нами светские завсегдатаи из салона княгини D. 
Сочинитель Чарский, генерал Сорохтин и Зинаида Вольская работают явно этюдным методом. Схватив с пианино вазу и напялив на голову, генерал Сорохтин предстает перед публикой в виде Флавия в бронзовом шлеме. Перевернутый подсвечник может использоваться как лавровый венок для поэта Критона (он же эстет Вершнев, он же Илья Любимов). Страстная вдова (Полина Кутепова) накинет на себя диковинный плащ, с которого нам кажут языки античные маски и свисают смешные поникшие фаллосы, и станет Клеопатрой. Что это? Любительский спектакль в светском салоне или «Сегодня мы импровизируем»?
Тема коллективного творчества, преображающего паскудную действительность, — одна из самых частых у Петра Фоменко. Достаточно вспомнить классические «Без вины виноватые» — спектакль об актерском счастье, разыгранный в буфете Театра имени Вахтангова. Или «Войну и мир», где роман Толстого был решен на сцене через совместное чтение книги. Мелкие, тщеславные, суетные, бесштанные актеришки волшебным образом преображаются перед нами, едва дай им тему для этюда. Что им Клеопатра? Что они Клеопатре? Но┘ «чужая мысль чуть коснулась вашего слуха и уже стала вашей собственностию, как будто вы с ней носились, лелеяли, развивали ее беспрестанно». Так говорил изумленный Чарский итальянскому шарлатану, и это изумление стало предметом спектакля Петра Фоменко. Музыка умолкает, глаза импровизатора сверкают бледным огнем, и он, подняв руку, начинает свою импровизацию: «Чертог сиял. Гремели хором┘». Хор подхватывает.