Миндаугас Карбаускис: Внутри меня по-прежнему сидит артист

Когда Миндаугас Карбаускис выпустил свой первый спектакль на профессиональной сцене, всем, кто посмотрел премьеру «Табакерки», стало ясно: в наш театр пришел настоящий режиссер. Затем была мхатовская премьера — и театралы поняли: появился большой режиссер. Потом он снова поставил спектакль в театре Табакова, и тут уже заговорили о событии. Во вторник у него вышла очередная мхатовская премьера: пьеса называется «Копенгаген», в ролях Табаков, Плотников и Барнет. Перед началом спектакля корреспондент «Известий» Алексей Филиппов взял у Карбаускиса интервью.

- Ты приехал в Москву поступать на режиссерский сразу после школы?

 — До этого я учился в Литве. На актерском. Потом три года лежал на диване, потому что не получил работы. А когда окружающие сказали, что я самый большой неудачник, который только может быть, я уехал в Москву.

- Когда ты, студент ГИТИСа, пришел ставить спектакль в модный московский театр и начал работать с актерами «Табакерки» тебе было страшно? Приходилось преодолевать себя и их?

 — Я сам был ужаснейшего характера актер. Поэтому и ушел из профессии. Зато теперь я очень хорошо понимаю другую сторону. Там все есть — и самое гнусное, и самое красивое. Между мной и артистами на каждом спектакле все происходит заново.

- Раньше мне казалось, что несостоявшийся актер носит это в себе всю жизнь…

 — Я поступил на актерский, чтобы меня не взяли в Советскую Армию. И приняли меня только из-за этого: в последний год перестройки литовские вузы выручили огромное количество парней. А потом меня даже хотели выгнать.

- То есть театр для тебя был не важен, ты просто хотел откосить?..

 — Не только. От армии меня бы откупили в любой момент. Я и в самом деле хотел стать актером. Но в институте мне говорили, что я скорее теоретик, а на третьем курсе я и сам уже не понимал, зачем мне это. К тому же мы с другом чувствовали себя в Литве чеховскими Ивановыми: мы знали, что где-то есть Африка, но побывать в ней не могли. В Москве все сразу стало по-другому. Сходное ощущение испытала одна моя однокурсница, приехавшая сюда из Швейцарии. 

- Как режиссер ты сложился в Москве, но темы и стилистика твоих спектаклей литовские. Откуда это? Можно ли сказать, что ощущение театра и жизни — вещи генетически заданные?

 — Это родилось в ГИТИСе. Туминас и Някрошюс — типично гитисовские ученики; то литовское, что критика находит у Мильтиниса, родилось в Париже. Я абсолютно нелитовский режиссер, форма меня раздражает. У меня совсем другой подход: я выращиваю актера, принимаю во внимание зрителя, пробую учитывать то, что спектакль нужно продать.

- В чем для тебя состоит суть и смысл режиссуры?

 — Я хочу реализовать в своих спектаклях то, что спасает нас от душевной дряни — если оставишь это внутри, то скурвишься или заболеешь. К тому же я «разводчик». Я очень честно работаю, но для того чтобы спектакль получился искренним, могу обмануть, как хочу.

У меня очень хорошая профессия. Она мужская, в ней есть позитивная ответственность, она текуча — ты все время должен идти дальше. Но если ты умен, то не станешь выдавать всего, что в тебе есть, а попробуешь распределить это во времени. Режиссерская профессия многому учит, но при этом она гибельна, она просит у тебя все большего, а где это взять? На два-три спектакля хватит гитисовского образования и того, что у тебя внутри, а дальше может пойти штамп… Тебе не кажется, что реализоваться в театре — безумная идея?

- По отношению к критикам это, безусловно, так.

 — А режиссер может реализоваться в театре?

- Он может реализоваться в спектакле, в определенном отрезке своей биографии, а потом уходит то, что делает его интересным.

 — Режиссерская судьба заканчивается тем, что диалог подменяется монологом. Как бы это объяснить… Вот видишь: есть человек и есть его тень, волна, которую он создает. Когда человек начинает верить, что эта волна (его спектакли, рецензии на спектакли, премии и почетные звания) и есть он сам — всему приходит конец. Я работаю, пользуюсь профессиональными навыками, вкладываю в спектакли свою душу, но мне хватает самоиронии отчуждаться от этого. Это игра в другого себя, себя режиссера. А когда я поверю, что он - это я, мне придет конец.