«Я и не знаю, что сказать»

На старте сезона московским театралам преподнесли сюрприз, да такой, что прочие премьеры сентября если не поблекнут, то уж наверняка почтительно отступят. Мэтр Петр Фоменко представил на сцене филиала Малого театра чеховских «Трех сестер». То, что самый любимый московский режиссер впервые взялся за пьесу драматурга, самого популярного в отечественных театрах и самого известного из русских в театрах зарубежных, даже человеку непосвященному скажет о многом. А если добавить, что играет старшее поколение «фоменок» (знаменитый гитисовский курс, из которого позднее сложился театр), а главные роли отданы четырем примам этой «старой гвардии» — Галина Тюнина (Ольга), Полина и Ксения Кутеповы (Маша и Ирина) и Мадлен Джабраилова (Наташа), то яснее ясного: пропустить это представление просто невозможно.

«Три сестры» в программке названы «сценическими этюдами на пути к спектаклю». Это сделано не из осторожности (жанр «этюдов», «сцен» и «набросков» в «Мастерской» привычен и вполне освоен), а дабы объяснить присутствие на сцене любопытного героя, именуемого «Человеком в пенсне» (Олег Любимов). Он сидит за конторкой в правом углу сцены, пишет что-то, затем читает вслух: «Мне непременно нужно присутствовать на репетициях… непременно нужно присутствовать». Антон Павлович Чехов, переписка с Константином Сергеевичем Станиславским о той, первой, легендарной постановке «Трех сестер» в МХТ. На Чехова этот герой похож весьма отдаленно, скорее на такого лубочного старичка-кудесника. Его реплики — строки из переписки Чехова и авторские ремарки из «Трех сестер». Он рассказывает, кто и что находится на сцене, время от времени произносит: «Пауза». Произносит громко, отчетливо, весомо, словно знает лучше других, что разговор, пусть даже живой и веселый, необходимо прервать именно в этом месте. Эти «паузы» изрядно бесят в начале, когда сестры полны надежд и мысль о переезде в Москву еще не кажется фантастикой: герои машинально повторяют «пауза» и без всяких остановок продолжают играть дальше. Зато потом, когда Ирина срывает занавески с окон (неужели в попытке выпрыгнуть?), кричит в отчаянии: «Я устала, выбросьте меня!», а сестры, дабы не разбудить домочадцев, закрывают ей лицо подушкой, этим «паузам», кажется, рады и персонажи и зрители. Первые получают возможность отдышаться и успокоиться, вторые — приостановить льющийся со сцены поток безнадежного отчаяния. 

Старичок-рассказчик присоединяется к пляскам Ольги и Ирины, подпрыгивающим в такт песне ряженых, которых так и не пустили в дом. На стенах мечутся отблески их факелов, в окнах на заднике угадываются силуэты, а на авансцене Ольга сгребает в охапку старичка и отвешивает ему несколько тумаков — беззлобно, но вполне читаемо: это ты написал все наши мучения!

Последний акт получился самым красивым: со сцены исчезают привычные детали дома — стол, стулья, кресла, ширмы. Взмывают к колосникам даже стены с окнами, остается каркас — два параллельных ряда железных опор, которые легко можно принять за аллею, ведущую к дому Прозоровых. Желтые кленовые листья, шуршащие под осторожными шагами сестер, желтый пустой задник, сложенные горкой чемоданы Ирины, которая после замужества отправится на кирпичный завод. Нежный, тихий разговор Ирины с Тузенбахом. Конечно, и в этой постановке она его не любит, но произносит монолог о том, что «ключ потерян», как-то скороговоркой, словно допуская мысль о грядущем счастье. После просьбы барона «рассказать ему что-нибудь» Ирина беспомощно переглядывается с Человеком в пенсне, тот пожимает плечами, она произносит: «Я и не знаю, что сказать».

Спокойное прощание Маши с Вершининым. И тем пронзительнее ее бессвязные слова «кот зеленый… дуб ученый», сорвавшиеся бы в вопль, не зажми Маша с силой рот рукой. Точная копия этого жеста — крика, заглушенного ладонью, но все равно крика, — у Ирины после известия о гибели Тузенбаха. Фоменко тонко и точно сыграл на том, что сестры не только Маша и Ирина, но и актрисы, исполняющие их роли.

Мечта о Москве, о том, что брат станет университетским профессором, конечно, фикция, та самая фирменная чеховская «тоска по лучшей жизни». У Фоменко фикциями становятся и Вершинин (Рустэм Юскаев), и Тузенбах (Кирилл Пирогов). Полюбить одного (тучного неповоротливого зануду, бубнящего о чем-то, что будет через двести лет), испытать глубокое уважение к другому (юркому мальчишке, на вид чуть ли не младше самой Ирины) было бы трудновато. Сестры верят в них, как в мечту о Москве, чтобы хоть как-то избыть беспроглядную и беспощадную тоску. И храбрятся, и улыбаются, хоть понятно, что счастья все равно не будет.

Ничего революционного в постановке нет, да ничего такого и не хочется, хотя московский зритель избалован пьесой донельзя — в столичных театрах, без фоменковского, еще четыре спектакля по «Трем сестрам». Просто радостно смотреть на строгую Тюнину, кутающуюся в офицерскую шинель и, вероятно, находящую там малую толику недостижимого счастья. На Полину Кутепову, из которой, старательно отгораживающейся от внешнего мира шляпой с низкими полями, вдруг вырываются сильнейшие эмоции. На Ксению Кутепову, поминутно засовывающую в рот конфеты, пританцовывающую, бросающуюся обнимать старого доктора Чебутыкина. Смотреть, осознавая, что Чехов и Фоменко свое дело знают.