«Тебя здесь видно отовсюду…»

Фоменко живет рядом с нами и поодаль от нас. Он человек дистанции, отстраненности от множества (в том числе и собратьев по профессии); от «толпы», культ которой не менее опасен, чем все другие. Закрытый, непубличный, несет в себе язвительное несогласие со многим, что происходит в нашей жизни и театре. Во времена, когда на сцене изобилие уродливого, он знает, что «безобразное не может быть плодотворно».

В молодости, в советские годы по всем приметам «талантливый неудачник», он умудрялся жить так, будто устрашающей «системы» не существовало. Не то что был гоним, но не желателен власти и вызывал опасения. Они не понимали его, «отдельного человека», и чувствовали исходившую от него опасность. В его сложности и странности; в лукавстве его игры — с собой, людьми; в обманной веселости, на дне которой таится печаль Жака Меланхолика, — пугала (и пугает) свобода.

Кто-то весьма глупо назвал Петра Наумовича — театрального мудреца, философа, поэта и парадоксалиста — самым жизнерадостным из всех его собратьев по профессии. Другие поверили, подхватили…

Что-то постоянно происходило в его судьбе — обрывы, падения, подъемы, теперь полузабытые, оставшиеся в памяти немногих. На чужой территории, у Андрея Гончарова в Театре имени Маяковского громыхнул в середине 1960-х (и не имел продолжения) фантастический, устрашающий спектакль «Смерть Тарелкина» с Алексеем Эйбоженко, загнанным, вихревым, азартным в главной роли. Так не ставили и не играли в те годы. Гротеск находился под «подозрением». Балаган, лубок, бурлеск числились по разряду низких, сомнительных искусств. Была запрещена его «Мистерия-Буфф» в Ленсовете. Был пленительный арбузовский спектакль «В этом милом старом доме» в Театре комедии… Но пережив слом, изгнание, собственные заблуждения, ошибки и грехи, «не богатырь» Фоменко начинал заново. Потерпев последнее, теперь абсолютно забытое театральное крушение, он поступил так, как в похожих случаях поступали его великие предшественники. Собрав вокруг себя учеников по признаку несомненности таланта, Фоменко у них — юных, неумелых, нашел ободрение. Он открыл и повел их. Их вера, послушание, любовь послужили тому, что стало возможным это теперь уже двадцатилетнее счастливое плавание его театрального корабля.

Остроумец, парадоксалист, публично он и сегодня высказывается редко. Не клянется в преданности новым вождям, не участвует в общественных «кампаниях». Разговорить его очень трудно. Но его тихая, ехидная, полная актерства, мимикрии, шутовства, иронических подтекстов речь доставляет наслаждение. 

На спектаклях Фоменко, не скрываемого (но и не эгалитарного) эстетизма, забываешь, что театр грубее литературы. Во времена деструкции он остается верен гармонии. Тексты не «интерпретирует», не ломает, не отменяет, а толкует… Грация и изящество не мешают мощной постановочной энергии. У него мало криков в спектаклях, зрители ловят шепот, шелест, шорох его актеров. Интонация значит для него бесконечно много. Через нее он открывает свой мир и мир автора. Чехов стал Чеховым, когда нашел свою интонацию. Это верно и в отношении Фоменко. Его спектакли держатся на интонации, в них неизменно слышен «особый звук». Никогда не знавший мучительной гонки за временем, он не упрекает время и не оправдывает себя им. 

Он прошел мимо «коллекции ужасов и страшилок», которые являет наша нынешняя да и европейская сцена. Судя по его работам, ощущение конца света его не посетило (как это бывает на сломе веков). И он не ставит трагедий. Чувствует, что нынешнее время пошлости, стадности, умаления личности в России их не допускает? На дне осуществленной им пушкинской маленькой трагедии «Каменный гость» — насмешка и горечь.

Его спектакли опасны для других и многих, невольно обессмысливают их; а великолепный театр, вопреки всему существующий двадцать лет, служит укором тем, что живут и благоденствуют в Москве неподалеку.

Понимаем ли мы его сегодня лучше, чем тогда, прежде? Улыбающегося и раздраженного, желчного; доступного и высокомерно отстраненного, шествующего мимо всех… Не уязвленного, хоть и язвительного. Он ни в коем случае не один из нас, не один из многих. Иерарх, не размышляющий об иерархии. 

Мы и у Фоменко пытаемся искать «царапающей» злободневности, «животрепещущей» актуальности. Критика, писавшая о «Триптихе» по Пушкину, ухватилась за эффектную финальную фразу: «Всех утопить…», желая вывести из нее концепцию человеческой виновности и греховности. Напрасный труд. Единственной заботой режиссера был Пушкин, на которого режиссер буквально опрокинул богатства мирового театра, драматического, музыкального, пантомимы, балета, от тончайшей стилизации до площадного балагана, пробуя найти адекватность сценизму, ускользающей пушкинской театральности, чтобы выразить веселье и печаль, свет и высокую поэтическую скуку, мудрость и божественную краткость гения. 

И молодых своих помощников, соратников-режиссеров он поощряет к сложности, а не элементарности и доступности, к большим формам, будь это «Венерин волос» («Самое главное», по роману Шишкина) или девятичасовой «Улисс» Джойса у Каменьковича.

Откуда в нем, ныне восьмидесятилетнем, эта сила страстей, бесконечность больших и малых фантазмов, рожденных тайной подсознания и талантом, возникающих «из воздуха»; эта пугающая, укоряющая ленивцев неутомимость? Так в недавнем прошлом работали Товстоногов, Эфрос, Ефремов.

Наши «театральные гении» умерли. Почти все и, кажется, сразу, скопом. В этом мы несчастливее людей 20-х годов, столь же переломных. Тогда великаны были живы, шестидесятилетние, сорокалетние. Даже умиравший Вахтангов успел «взметнуть». Оставляя учеников — артистов, режиссеров, организаторов коллективного театрального дела, — богато одарил их на десятилетия вперед. В эпоху революционного катаклизма гиганты «тянули нить», а не рвали ее. Великая культура России была в них самих. 

Младший по возрасту Фоменко — из их числа. Быть может — последний из них до следующего, духовного подъема нации и страны, не различимого в тумане грядущих лет. Если греческое слово aristos означает «лучший», то Фоменко — Аристократ нашего театра.

Интересно всматриваться в мерцающую, меняющуюся на глазах форму его спектаклей, когда простые предметы, вещи обыденного человечьего обихода, дотошные детали вдруг обретают новый смысл, смыслы, свидетельствуют о вечном.

Сравнительно недавно Мастер удивил тем, что, в третий раз возвратившись к шекспировской комедии «Как вам это понравится», для импровизационного, озорного, молодого действа набрал большую группу актеров-стажеров. Ему понадобились молодые и неизвестные, а не проверенные годами, прославленные и звездные, «свои». Был ли это воспитательный эксперимент в назидание любимым, пригревшимся в лучах славы? Или естественная для живого, действующего Мастера тяга к молодости, вера в плодотворность неведомых новых сил? Соревновались восемьсот человек, кроме русских — иностранцы. Француженка и итальянка выступили в главных ролях и оставлены в труппе. Теперь у «первооснователей» есть, взволнованно дышит в спину в ожидании своего часа молодая смена, играющая похоже на главных «фоменок», но по-иному.

И сам Мастер имеет смену, едва ли не единственный среди руководителей маститых и знаменитых коллективов, не озабоченных тем, что после них будет «потоп и пустыня», имеет возле себя такую самостоятельную, сильную и родственную фигуру, как постановщик и педагог Евгений Каменькович. (Нужно назвать и другого ученика, даровитого режиссера — македонца, прижившегося в Москве, актера Ивана Поповски).

Восемьдесят лет — возраст мало располагающий к веселью. Юбилеи устраиваются не для юбиляров (которые накануне и во время оных волнуются, тратят последнее здоровье), а главным образом для «вспоминателей». Но Петр Наумович Фоменко — особый юбиляр. Он другой — действующий; не доживающий, а живущий сегодня в полную меру своих Богом данных сил.