Серафима ОГАРЕВА: «Спектакль – как американские горки»

Актриса театра “Мастерская П. Н. Фоменко” Серафима Огарева – продолжательница театральной династии. Дочь режиссера Александра Огарева, она и сама хорошо знакома московской публике. Среди ее ролей, а занята она в постановках по Шекспиру, Кэрроллу, Чехову, Набокову, Бунину, – Елена в “Сне в летнюю ночь” Ивана Поповски, Маша в “Чайке” Кирилла Пирогова, Регана в “Короле Лире” Евгения Каменьковича.

– Прежде чем согласиться на встречу, вы поинтересовались, о чем пойдет речь. Есть печальный опыт общения с прессой?
– В начале своего пути я по неопытности несколько раз отзывалась на предложения не очень профессиональных журналистов. Например, однажды на радио, уже после смерти Петра Наумовича, меня спросили, как поживает Фоменко. Часто люди оказываются неподготовленными, у них задача заполнить эфир – неважно, чем именно. Но это и моя вина: я должна иметь представление, куда иду. Поэтому обязательно надо знать, о чем предстоит разговор, чтобы не только подготовиться морально, но сделать главный вывод, нужна тебе эта беседа или нет.

– “Куда я иду” – это ведь и про выбор профессии. В вашем случае решение было предопределено?
– Заранее было ясно одно: я хочу быть актрисой. Я жила в актерском мире, и только он существовал для меня. Я даже, можно сказать, была лишена возможности увидеть и оценить что-то еще. Я не знала других людей и не понимала, чем еще можно заниматься. Наверное, в каком-то смысле я была ограничена в выборе.
Как и многие, поступала во все театральные институты одновременно, но в ГИТИСе все совпало. Абсолютно не знала, кто такой Олег Львович Кудряшов, мой мастер (наш курс был его вторым набором). В процессе поступления, естественно, посмотрела спектакли его выпускников, загорелась и поняла, что мне невероятно хочется к нему попасть. Слава Богу, он тоже меня увидел.

– С кем вам в театре особенно интересно работать?
– Мне как артистке интереснее с более взрослыми режиссерами. Мне важен авторитет. Последнее время стараюсь выполнять то, что режиссер предлагает, даже если самой это не нравится, а раньше очень любила спорить. Сейчас стараюсь воспитать в себе другое: больше слушать, доверять, пробовать.
Я давно не репетировала со своими сверстниками-режиссерами, но пока что и не хочется, если честно. А вот играть на одной сцене с молодыми – это прекрасно. У меня есть партнеры разного возраста, и со всеми нужно находить общий язык, учиться договариваться, проходить путь. По-моему, с каждым у меня хоть однажды возникал какой-то острый момент – но это обязательный этап познания, дорожка друг к другу. В тупик, однако, никогда не заходили.

– “Мастерская Фоменко” – театр с именем. Но в сознании большинства зрителей “фоменки” – это легендарный набор 1988 года.
– Как ни крути, наш театр ценен именно основоположниками, их высотой. Меня это абсолютно не тяготит. Даже не знаю, что бы я делала без этих людей. Я люблю спектакли, которые меня за волосы поднимают, игру, которой я заражаюсь и понимаю, что сама так не могу. Они мне эти ощущения дают, я ориентируюсь на них. 

– Восхищение основоположниками – чувство, вполне понятное. А как они относятся к вам?
– Я вспоминаю, как внимательна была Галя Тюнина во время моего первого показа (думаю, и к другим тоже). Это заинтересованное внимание и поддержка ощущались с первых дней. У нас хорошие люди. Когда я попала в “Мастерскую”, у меня была эйфория – невероятная благодарность за то, что я здесь! Мы с огромным азартом репетировали днями и ночами – полетное время.
Перестроиться с учебы на работу было непросто. Ты еще не знаешь, сможешь ли вообще играть в театре, способен ли на это. Что касается меня, я ощутила огромное удивление и ликование, потому что с первых же дней пребывания в “Мастерской” у меня раскрылись крылья. Меня подхватили и открыли мне профессию совершенно с новой стороны. Главное – сосредоточенность на том, что ты делаешь, а не старание или желание что-то доказать. Петр Наумович говорил, что нужно уметь ошибаться, и заранее давал на это право. И если случался неудачный показ, за который стыдно, он в эти моменты особенно поддерживал! Не было страшно ничего. В ГИТИСе ведь все время боишься, что тебя будут ругать, если что-то не так сделаешь, оступишься. В институте ты существуешь в напряжении, а тут я окунулась в любовь. Думаю, это было связано с личностью Петра Наумовича.

– Помимо любви к вам пришли и роли, причем удалось переломить амплуа тургеневской девушки и вплотную подойти к более жестким образам, как, например, Регана в “Короле Лире”.
– Не помню, чтобы передо мной стояла такая проблема – переломить амплуа. Я просто пробовала играть то, что мне интересно. Поначалу мы сами выбирали отрывки, и из них создавались спектакли. Мне нравилось бросаться в крайности, чтобы мои персонажи разнились между собой и не были похожи на меня. Конечно, я все равно нахожу их черты в себе: просто ты открываешь еще какую-то сторону своей личности, она притаилась и не выглядывает, пока ее не вытащишь на поверхность. Евгений Борисович Каменькович, мне кажется, тоже хочет, чтобы я пробовала новое. Он всегда предлагает мне роли, кардинально отличающиеся от того, что я делала раньше, зная, что они могут быть мне интересны.

– Как долго вы разбираете непростые для сценической адаптации тексты, которые ставит Каменькович?
– Евгений Борисович начинает работу с артистами всегда подготовленным. У него непременно сделана инсценировка, если речь идет о прозе. Не бывает такого, чтобы он пришел с книгой вроде “Улисса”, и мы бы ее подробно читали – нет. Хотя и по поводу инсценировки он с нами советуется, где сократить, что добавить. Основная задача все-таки сократить, но обычно в итоге получается только добавить!
Литература, которую выбирает Каменькович, невероятная. Существовать в таких произведениях – большой подарок. Евгению Борисовичу нравится брать романы, которые никто не ставил, потому что полагали, что это невозможно.

– Легко ли воспринимать и воплощать зачастую малоизвестный материал?
– Мне кажется, наоборот: чем длиннее сценическая история произведения, тем сложнее его ставить и играть в нем. А когда материал не изношенный, чувствуешь меньше ответственности. Легче подступаться к вещам, по поводу которых нет предрассудков.

– Что для вас самое сложное в профессии?
– Последнее время, как ни странно, – выходить на публику. Это не волнение. Мне просто дискомфортно. Я даже думаю, что существовать на сцене – это противоестественное состояние для нормального человека. Когда ты начинающий артист или играешь премьеру, тебе это кажется прикольным, такой адреналин! А потом адреналин проходит, а выходить на подмостки все равно приходится. А мне не хочется, чтобы на меня смотрели. Мне это уже не так интересно, что ли. Но никуда не денешься – профессия. Как в чувствах: сначала есть влюбленность, а чтобы родилась любовь, нужна работа. Романтика уходит, остается суть. Ты не можешь быть все время на эмоциональном премьерном подъеме, и здесь начинается актерское ремесло. Вот это самое сложное.

– Ремесло помогает играть спектакль, который давно в репертуаре?
– Когда все в спектакле устаканивается, я сразу чувствую, что не могу больше. Я должна разрушать то, что сделано, если ощущаю, что твердо стою на ногах. Каждый выход на сцену – исследование. 
Моя любовь к спектаклю зависит от людей вокруг. Нужно, чтобы была общая волна, чтобы мы говорили на одном языке (потому что я в театре не с каждым на нем говорю: у всех разные цели, ориентиры, вкусы). Конечно, постоянно учишься принимать другого человека с его взглядами. Но когда задачи общие, тогда я хочу приходить на спектакль и играть в нем. Самое неприятное – чувствовать, что спектакль становится работой, которую скорее бы сделать и уйти.

– Наверное, с кино в этом смысле проще?
– Я снимаюсь не много, так складывается жизнь, но иногда занимаюсь дубляжом. В нашей профессии очень важно смотреть со стороны, как играют другие. Озвучивание – дотошный процесс: ты не просто смотришь историю, а двадцать раз просматриваешь каждый маленький кусочек и очень подробно видишь игру актера. Мне это интересно, я как бы вместе с ним проигрываю роль за это время.

– Насколько вы как театральная актриса зависите от зрителя?
– Зритель сейчас стал требовательным, он часто относится к театру, как к продукту. Не все, конечно, но есть категория людей, приходящих с установкой: “Я заплатил – играйте”. И все же, выходя на сцену, я ощущаю каждый спектакль как взаимный обмен. Я вообще больше склонна с себя спрашивать, а не обвинять публику. Чем мне нравится театр, так это тем, что он абсолютно непредсказуем и на него влияют сотни деталей: погода, самочувствие артистов, их настрой. У кого-то что-то произошло, кто-то не готов, кто-то репетировал и находится в тонусе, а другой “пришел с мороза” – бесконечное количество деталей сходятся в одном зале в один вечер, и из этого создается история сегодняшнего дня. Влияет на это, вероятно, и публика. (У нас с папой, кстати, есть теория, что в понедельник спектакль хуже проходит, чем в пятницу.) Иногда совсем не слышишь зрителя – просто тишина с той стороны. Тогда мучаешься, в чем проблема: не так начали, не тот тон задали? А иногда – раз, и все сложилось, ты даже не понял, за счет чего. Спектакль – как американские горки: нельзя угадать, что дальше.

Источник: «Экран и Сцена»