Чехов оказался безыдейным

На сцене филиала Малого театра «Мастерская Петра Фоменко» показала премьеру «Трех сестер». Как и всех других режиссерских работ Петра Фоменко, чеховскую постановку театральная Москва ждала с нетерпением. На сей раз с особым — ведь на сцене вновь собрались те актеры, которые первый раз заставили говорить о себе весь город полтора десятилетия назад. Рассказывает РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.

Когда не так давно театр-мастерская отмечал свое десятилетие, Петр Фоменко неоднократно высказывался в том смысле, что успех — а «Мастерская» по праву считается одним из любимых и самых популярных в Москве театров — таит в себе опасность, что для правильного развития творческого организма содержательная неудача подчас важнее (а потому даже желаннее) очередной победы. Многим казалось, что театральный мудрец и великий мастер слегка лукавит и немного кокетничает — ну хотя бы для того, чтобы снизить пафос юбилейных славословий. 

На «Трех сестрах» стало понятно, что он говорил абсолютно серьезно. И что впервые поставив в мастерской большую пьесу Чехова (на гитисовском курсе Петр Фоменко несколько лет назад сделал «Свадьбу»), педагог не случайно собрал свой «первый призыв» — тех, кто играл «Волков и овец», «Приключение», «Владимира третьей степени». Тех, кто, по его мнению, научился щелкать новые роли как орехи, по-прежнему элегантно и обаятельно, но уже мастеровито, всех этих своих выросших чудаков и проказниц, принадлежащих уже не только своему театральному гнезду, но и кино, и телевидению, и даже цветным журнальным обложкам. И не для того собрал, чтобы подвести итоги — а пьеса «Три сестры», как ни верти, настраивает на ностальгически-прощальный лад, но для того скорее, чтобы обрисовать масштаб задач на будущее, показать, что бога (то есть Чехова) за бороду так просто не схватишь. В этом смысле разочарование от премьерного показа «Трех сестер» скорее обнадеживает, нежели всерьез обескураживает.

Минутами кажется, что завтра пересказать спектакль собеседникам не составит труда. Разумеется, тем, кто хорошо знает текст и хорошо знает труппу «Мастерской Петра Фоменко». Надо просто взять программку и мысленно соединить хрестоматийный текст с любимыми актерами и особенно актрисами, с их интонациями, пластикой, глазами. Галина Тюнина — Ольга, Полина Кутепова — Маша, Ксения Кутепова — Ирина, Мадлен Джабраилова — Наташа, Юрий Степанов — Чебутыкин, Рустем Юскаев — Вершинин. Разумеется, в спектакле немало всяких деталей и обстоятельств, которые надо бы прибавить — угадать или вообразить заочно не выйдет. Надо прибавить, например, про танец-прощание Тузенбаха. На одном плече у него, вышедшего недавно в отставку, висит темная и простая офицерская шинель, а на другом — щегольской светлый плащ, а в руках фуражка и шляпа, он машет рукавами и почти жонглирует головными уборами, точно фокусник. Или про истерику Ирины в третьем акте, когда она срывает серую занавеску и бегает как привидение, а сестры неловко пытаются высвободить ее. Или как няня кормит младшую сестру с ложечки и она то и дело подбегает за очередной порцией, хотя драма близится к развязке. Или про то, как в конце первого акта смущенная Наташа в прихожей зарывается головой в висящие на вешалке шинели, а тут военные начинают быстро по одному уходить и разбирают одежду. В общем, не самое это благодарное дело — рецензировать поставленные таким образом спектакли: только начнешь вспоминать симпатичные неожиданные детали, как они сразу выстраиваются в очередь на упоминание. Места немного, а предложить вместо частностей обобщение не получается, потому что оно не предложено театром.

Конечно, приятно, что великую драматургию играют живые, умные, талантливые актеры. Кстати, если заочно фантазировать о спектакле, то можно вспомнить, что в спектаклях Петра Фоменко всегда есть такое порхание вблизи бездны. Это театральная радость, от которой всего несколько шагов не до беды, но до какой-то черной дыры, где все знакомое и родное искривляется и разрушается. Именно тот ветерок, что дует оттуда,- иногда еле заметный, иногда довольно порывистый — делает слышным то самое пресловутое «легкое дыхание», о котором принято писать в связи с «Мастерской». Манить к себе, «порхать», очаровывать и радоваться жизни актеры вроде бы не разучились — бездн у Чехова полно, правда, не зияющих, а коварно «присыпанных» деталями быта. Но в «Трех сестрах» пока видно только хождение по ровному полу.

Так что «легкое дыхание» пока приходится вычитать из рассказов о спектакле, а не прибавлять к ним. Есть еще вещи, которых хотелось бы избежать. Например, сценографическое решение Владимира Максимова — легкие металлические арки, больше похожие на старый вокзал, тот самый, с которого сестрам не уехать в Москву. Кажется, что видел это уже десяток раз в периферийных театрах. В последнем акте открывается аллея, совсем уж похожая на вокзальные перроны, между которыми дорога без рельсов и шпал. Туда же падают желтые осенние листья — эту деталь оформления четвертого акта пьесы, на мой вкус, пора запретить специальным законом.

И есть еще один присочиненный персонаж, которого придется добавить к рассказу, как ни хотелось бы вычесть его из спектакля. Это «человек в пенсне», одетый в черное. Сначала он сидит за конторкой, подает зрителям звонок, читает из писем Чехова о том, что автору хотелось бы присутствовать на репетициях. А персонажи начинают действие как бы помимо воли этого человека. Потом он ходит по сцене, выполняя мелкие поручения — то свечу задуть, то магний для фотосъемки поджечь, то вместо суфлера перед рампой посидеть, то ремарку прочесть. В последнем акте господин так настырно и нервно напоминает героям о необходимости соблюдать паузы, что вспоминаешь «человека в футляре». Нет, все-таки это не Чехов, хотя и обещает в финале следующую пьесу сделать очень смешной. Тем более что Антон Павлович, по-моему, вообще не поддается «отделению» от своих текстов. Нет необходимости у этого автора приглядывать за персонажами. Но неуместность в спектакле означенного действующего лица все-таки объяснить трудно. Ну, как про зеленый пояс к розовому платью — не потому, что «есть примета», а потому, что «просто не идет… и как-то странно…»