Счастье выдохлось

Лев Толстой написал историю чувств «Семейное счастие» накануне бурных 60-х годов. Аполлон Григорьев в статье «Явления современной литературы, пропущенные нашей критикой» потом пенял демократической критике, озабоченной все больше социальными вопросами, за пропуск «лучшего произведения» Толстого. Петр Фоменко поставил одноименный спектакль тоже явно поперек всяких актуальностей — они для него суета сует. Просто рассказал о том, как выдыхается — точно открытое вино — вкус счастья, как невозможно проанализировать и постичь этот алхимический процесс. Словно сказал нам — смотрите, смотрите, вот оно, счастье, зародилось, а значит, обязательно исчезнет. И не обманывайтесь его ярким сиянием и легким прикосновением, а постарайтесь поточнее его запомнить — этой памятью вы будете жить дальше. У такого состояния есть много синонимов — невыносимая легкость бытия, утраченные иллюзии, ускользающая красота. Легкий бег вверх-вниз по ступенькам в такт фортепианным пассажам, легкий шлейф, что струится следом по воздуху, едва не касаясь пламени свечей — и можно почти физически ощутить тревогу, вызванную этим ускользанием и утратой.
Вот уже который раз (а дальше вообще будет «Война и мир», прочитанная вслух полностью и разобранная всей «Мастерской») Фоменко берется не за пьесу, чей драматургический каркас позволяет нанизывать смыслы, достраивать вторые планы и вообще чувствовать себя увереннее. А за прозу, которая дарит абсолютную свободу и таит большую опасность с точки зрения театра. Здесь приходится играть не действие и диалог, а поток сознания лирического героя.
В данном случае — молоденькой девушки, вышедшей замуж (Полина Кутепова), — от ее лица рассказана история того, что на обывательском языке называется «притираться друг к другу». И нельзя сказать, чтобы автор (в данном случае Петр Наумович, а не Лев Николаевич) только любовался бы своей героиней — иронии на грани сарказма ей достается предостаточно. Но и полюбоваться дал вдоволь этим непобедимым сочетанием искренности и кокетства, которое и называется женственностью (попробуйте-ка сделать из женщины «настоящего человека» — человек, может, и получится, но женщину потеряете). Как и насопереживаться ее мужу Сергею Михайловичу (Сергей Тарамаев), который стоически вытерпел угасание счастья, как долгую тупую боль, и к концу успокоился: былое счастье осталось чем-то вроде еле заметного рубца.
Говорят, Петр Наумович, репетируя, предлагает вариантов по двести на каждую фразу — а выбрав, мучает актеров и еще больше мучается сам, добиваясь микронной точности игры. Из этих вкусных мелочей и точных подробностей складывается рукотворная поэзия его театра. Вишенка, раздавленная языком во рту, откуда лениво сочатся слова про народ, который трудится, когда мы отдыхаем, и от этого, право, совестно. Испуг прелестного женского голоска, который всякий раз тормозит перед самой верхней нотой под извиняющийся кокетливый жест — мол, не обессудьте, сегодня не в голосе. Звон осколков разбитой чашки (разбитой любви), которые муж кидает на поднос, заглушая любимый и мучающий его голос жены — словно затыкая ей рот.
По фоменковским же меркам «Семейное счастие» по смыслам, масштабам и воздействию будет, скажем так, миниатюрнее (не путать с «хуже») предыдущей «Одной абсолютно счастливой деревни». Однако участь одноименной толстовской повести попасть в число «явлений, пропущенных нашей критикой» ей явно не грозит.