Счастливая деревня на Кутузовском проспекте

Петр Фоменко — человек в себе. Можно даже сказать — глубоко в себе. Будучи облечен от природы и судьбы талантом и профессией режиссера, он ставит спектакли по собственному образу и подобию — закрытые, интровертные, словно чуть-чуть закомплексованные: хотите —вникайте, желаете — присоединяйтесь, нет — мы и без вас свой кайф поймаем. Некоторая сектовость —вот, пожалуй, единственный недостаток безупречных с точки зрения мастерства работ Фоменко. Впрочем, поклонники Петра Наумовича, а равно и его труппы, в просторечии именуемой «фоменками», не склонны считать эту особенность недостатком. Напротив, вневозрастная студийная романтика на сцене и ограниченный (малым количеством посадочных мест) круг понимающих ценителей в зале кажутся им признаками высокого театрального предназначения. Дискутировать по этому поводу совершенно бессмысленно. Театр — дело интимное, он, как мужчина, либо нравится, либо нет. (Для мужчин, возможно, — как женщина, хотя судить не берусь: театралов сильного пола в России вообще заметно меньше.)
«Одна абсолютно счастливая деревня» полностью соответствует ревнивым принципам Фоменко и «фоменок». Чтобы ее по-настоящему распробовать, прочувствовать и войти во вкус, обычному зрителю (не фанату) надо потерпеть в зальчике на Кутузовском, 30/32, примерно час. Это будет час скучноватый, полный недоуменного ожидания, но зато потом он вознаградится часом же щемящего и счастливого душевного возбуждения. 
Начинается деревенская сага Фоменко незатейливо. Не потому, что сам Фоменко прост, но оттого, что русская деревня — как русская кухня — в чистом виде чересчур пресна. Актеры с энтузиазмом имитируют звуки скотного двора и прочие, относящиеся к сельской жизни, а именно: бабий визг, пьяный бас, шлепанье мокрого белья, тарахтящую матерщину тракториста и фанатичный бубнеж учителя с сакральным для России именем — Федор Михайлович. Виртуозная партитура, сопровождаемая остроумными пластическими этюдами и приправленная элементами «фэнтази»: живое огородное пугало индифферентно наблюдает за мерным течением окружающей жизни; колодезный журавль сетует на свою скрипучую судьбу; колодец выдает старые тайны…
Времени нет. Нет сюжета, помимо милой любовной истории, где прелестная девочка (Полина Агуреева) изо всех сил сопротивляется упрямому парню (Сергей Тарамаев), которого любит, но замуж за которого идти категорически отказывается — характер показывает. Пастораль, да и только. Для зрителей первых рядов идиллия, правда, смазана: их подурной театральной моде обрызгивают водой, и перед носом у них в изобилии мелькают босые, не очень чистые актерские пятки (поскольку чистыми пятки на российской сцене сохранить невозможно).
Сюжет начинается, когда возникает время. Оказывается, перед нами не просто лето, а лето 1941 года. 21 июня, в субботу, беременную уже Полину все-таки удается затащить под венец, а назавтра, в воскресенье, молодая жена с кровью, руганью, слезами и отчаянием отрывает от себя вихрастого мужа, решившего — по непонятным ей причинам — вот так, с ходу, прямо из брачной постели, как последний дурак, очертя голову броситься в только что раскрывшееся пекло… Тут, честно говоря, циничное зрительское сознание требует малость возвернуться назад и объяснить, каким образом тихое пейзанское счастье было возможно в пору активного предвоенного колхозного строительства, но претензии, понятно, не к Фоменко, претензии к автору, а Фоменко, автора защищая и заслоняя, неожиданно разгоняет действие, как паровоз под гору. Так что уже не до возвратов.
Главного героя, обаятельного Михеева, нежно влюбленного мужа и заочного отца двух близнецов-мальчишек, вопреки всеобщим опасениям, в первый день войны не убивают.
Его убивают в другой, энный день.
Однако и паря над сценой в белом исподнем, он продолжает вести обстоятельные беседы с любимой супругой, и не прекращаются их вечные споры с неизменной присказкой: «Ты, Полина, пойми меня правильно…». — «Да не могу я понять тебя правильно, Михеев…». Совершенно поразительно, как юная совсем актриса живет на небольшой площадке, глаза в глаза с публикой, живой, искренней, невыносимой душевной болью. Совершенно потрясающ Тарамаев-Михеев: даже с биркой на ноге он продолжает воспевать всем существом прирожденного поэта маленькую часть земли, свою счастливую деревню.
Кто не читал Бориса Вахтина (1930-1981), а не читало его, что скрывать, абсолютное большинство, тому можно пояснить: «Счастливая деревня» есть отдаленное подобие Платонова (не по уровню гения, разумеется, и даже не по слогу, а по нежному, чувственному и целомудренному восприятию мира) с некоторыми отзвуками Войновича, когда речь идет о бредовой каше войны…
История на этом не заканчивается, она пойдет дальше, появятся новые персонажи, и вообще — за два с небольшим часа в «Мастерской Фоменко» успевает протечь целая жизнь. Потому после «Счастливой деревни» выходишь утомленным и умудренным — жизнь ведь штука нелегкая. И все-таки большая деревня Россия хранит покой, не разрушаемый ни колхозами, ни войнами, ни иными трагедиями и драмами. Нарушить можно, замутить можно, уничтожить — нет. Проходит рябь, выравнивается гладь, играет солнышко. И только души убиенных солдат трепещут над водой, как у Фоменко, белыми мотыльками…