Назад в будущее

На этой неделе МХАТ возвращает на сцену свою самую томительную легенду — пьесу Михаила Булгакова «Дни Турбиных».

В нынешнем сезоне Олег Табаков заготовил два серьезных «удара» по зрителю: «Мещане» и «Турбины» — пьесы из старого репертуара Художественного театра — теперь поставлены заново. Режиссер первого спектакля — разрушитель и бунтарь Кирилл Серебренников, режиссер второго — милейший Сергей Женовач, мастер интимного, задушевного театра. В «Мещанах» семейная баталия разворачивается за обеденным столом, в «Турбиных» нет ничего более прекрасного, чем всеобщее застолье. «Время разбрасывать камни и время собирать» — лучше не скажешь.
«ВД» беседует с Сергеем Женовачем.

- Сергей Васильевич, «Дни Турбиных» — это ваш выбор?

 — Выбор пьесы мой. Олег Табаков пригласил меня в театр, мы прикинули команду артистов, и все другие варианты отпали сами собой. Я начинаю работать только тогда, когда вижу реальное распределение ролей. Тогда понятна атмосфера, замысел не развивается без личностей. В тебе начинают жить их ритмы, характеры. Без Турбина — Константина Хабенского и Мышлаевского — Михаила Пореченкова спектакля точно не было бы. Я бы не рискнул.

- Кому принадлежит гениальная идея занять в роли Лаорисика Александра Семчева?

 — Предложение исходило от Олега Табакова. В первую секунду я был ошарашен, а потом влюбился в эту затею. Ларион — своеобразный Пьер Безухов, неуклюжий, трогательный, трепетный. Мир сыпется, а он все воспринимает чистым, детским взглядом.

- Я слышал, что вы пьесу «Дни Турбиных» сильно расширяете за счет романа «Белая гвардия».

 — Мы восстанавливаем историческую справедливость — раз уж считается, что Художественный театр испортил роман, что пьеса стала компромиссом. «Дни Турбиных» были написаны на конкретных артистов МХАТа, воспитанных на Чехове. Нам захотелось уйти от этого и «дохнуть» на пьесу атмосферой романа. Мы размываем пьесу снами, предчувствиями, пророческими видениями. Нужно вернуться к восприятию Булгакова, невольно искаженного театром.

- Есть главное различие между романом и пьесой. Алексей будет убит?

 — Конечно. Это центр. Если в романе Алексей Турбин — лирический герой, мучающийся, терзающийся, врач на войне, то в пьесе — герой трагический, офицер, лидер. И когда лидера убивают, это страшно, нелепо и глупо. С Алексеем семье все было понятно, без Алексея семья встает перед проблемой выбора — как жить дальше. Мы все зависим друг от друга — это пьеса про взаимозависимость, переплетение судеб людей. От бегства гетмана зависят судьбы множества невинных людей. Скоропадский бежит, а Алексей бежать не может, должен спасти юнкеров. Немцы сдают город Петлюре, а за это петлюровцы не трогают немцев при отходе. Они договорились, а мальчишки этого не знали, готовые с винтовками и пулеметами неизвестно кого защищать. Вот где драма: один человек бежит, а другой не может.

- Размеры сцены МХАТа, надеюсь, позволили вам сделать хорошие массовые сцены, батальные эпизоды?

 — Обстрелы, взрывчики… Пиротехники у нас все что-то пробуют, взрывают… Это должно быть убедительно, иначе не стоит браться за сюжет из истории Гражданской войны. Когда выстрелы звучат в фонограмме, у зрителя не возникает чувства опасности.

- Почему Сталину так нравилась эта пьеса?

 — Михаил Афанасьевич был монархистом. Он любил сильные личности, мощные личности. Сталин это почувствовал. Ему это тоже было интересно. Речь Сталина в начале Великой Отечественной войны — это парафраз речи Алексея Турбина. Раньше многое казалось конъюнктурным, а сегодня видно, что Булгаков ни разу не покривил душой. Читаешь и становится не по себе: актеры играли этот текст под неусыпным оком вождя, который любил спектакль и видел его 17 раз. Они смели выходить на сцену, где стояла рождественская ель, петь гимн батюшке-царю и говорить о том, что есть «только две силы: большевики и мы». Это был поступок, которому нет равного. В главном театре советской страны вдруг возникали люди, прошлое которых никогда не вернется. А, между тем, они жили только этим прошлым — застольями, печкой с изразцами, жили памятью о маме, жили домом. Настоящего нет и прошлого нет. Есть только будущее, неведомое и неощущаемое. Булгаков всегда жил ритмом будущего, ритмом вечного покоя, который только еще будет┘ Будущее парадоксальным образом смыкается с тем, что было в детстве: елка, мама — белая королева.

- Возможен ли сегодня на сцене позитивный образ военного?

 — Об этом не думаешь. Думаешь о характерах, о судьбах людей. Вот Мышлаевский — неугомонный балагур, матершинник и совестливый военный, который готов остаться в стране, не принимая большевизма. Ничего, кроме России, для него быть не может. Вот Студзинский — надежный человек, который либо уничтожит большевиков, либо уничтожит себя самого. Он остается в одиночестве. Вся русская армия была уничтожена, ее лучшая часть, интеллигенция армии. Судьба русской армии — трагическая судьба. Студзинский выбирает «бег», Мышлаевский остается, калека Николка никогда в жизни не простит себе смерти брата. Ларион, наверное, пойдет в лётную школу, будет сдавать на значок ГТО. Шервинский останется с Леной. Время сделает свое дело.

- Бывали ли вы в Киеве и ощущаете ли географический контекст «Турбиных»?

 — Конечно. В Киеве сохранилась квартира Турбиных, гимназия, где учился Николка. Когда МХАТ был на гастролях на Украине, Булгаков показывал лестницу, по которой бежал Николка, где он прыгнул, где ударился головой, каким проулком спасся. По этим маршрутам можно ходить до сих пор. Михаил Афанасьевич выдумку лепит с помощью реальности. Понять Булгакова без географии невозможно. Надо все «проходить ногами».

- Киевский мир будет отражен в декорации?

 — Киев — это горки, холмы, Киев — это Андреевский спуск. Художник Александр Боровский установил на сцене образ среды. Мир вздыбился, пространство жизни «съехало вниз», перепуталось. Все рухнуло. Остались звезды в черном украинском небе, памятник Святого Владимира с крестом, парящий на Киевом, и будущее, вечность.

P. S. Тут следует кое-что пояснить. Зритель, пришедший в театр, увидит такую картину. Каменный тротуар с оградами и фонарными столбами вздыбился под самые колосники — это крутой Андреевский спуск, где дом Турбиных под № 13 как бы весь сполз в левую часть сцены. А вещи — фортепиано, стол, стулья, печка — сгрудились, сжались, словно поставленные в чулан.