Взлетайте, бабоньки!

Казалось бы, историю «Одной абсолютно счастливой деревни», поставленной в «Мастерской Фоменко» самим мастером Фоменко по прозе ленинградского писателя Бориса Вахтина, труднее всего назвать счастливой: предвоенная и послевоенная русская деревня, голодная, вечно стирающая у реки; безмужицкая, где всю тяжелую работу тащат бабы; деревня, истощенная войной. С чего же счастливая?
Вот Полина только-только родила, а ее мужик добровольцем радостно уходит на фронт и погибает, причем погибает мгновенно, даже не успев понять, что убит. Остались двое детей-близнецов, зарабатывать на хлеб тяжело, да еще работодатель пристает. Детей Полина поднимает на картошке. Каждый день по грязи пересекает несколько километров, чтобы получить работу. Тяжелейшее физическое выживание послевоенной деревни у Фоменко — фон: несколько штрихов мастера, и возникает весь быт небытового спектакля.
Вот бабы по худым мосткам с песнями, прибаутками вышли на реку с жестяными тазами стирать белье: лихо выжимают простыни, так что брызги летят в зрителя. Такого рода натурализм довольно часто свойствен как раз театральным спектаклям. В грубых полузэковских телогрейках с мужского плеча, в сапогах размеров на пять поболее, с мужской ноги — но как заполняют они радостью пространство сцены! Ненадежные мостки — своего рода подиум их деревенской жизни; на этот подиум выходят в азарте и кураже стирать не себе, а кажется — всему миру. И не тяжело им совсем, а счастливо. И хоть режиссер и не воссоздает натуру во мхатовской детальности, но кажется, солнце светит так ярко и вода в реке чистая, прозрачная, а мир вокруг — огромный, прекрасный, совершенный.
Петр Фоменко окружен справедливой любовью и почтением и своих учеников, и театрального сообщества. Сила его авторитета, вероятно, в том, что он бескомпромиссен в поиске ответов на вопросы о человеке как таковом и о современном театре. Оттого путь к спектаклю у Фоменко труден: ходят легенды о том, как он мучает актеров, как мучается сам, как актеру трудно обмануть его на репетиции и как легко потерять его расположение, если ты не способен к искренности. Его ученики, кажется, верят Мастеру беспрекословно и готовы бросаться в любые предлагаемые и не предлагаемые обстоятельства, оправдывать возможное и невозможное. Временами думаешь, если Фоменко велит им летать — они полетят.
За тем, что мы видим на сцене в спектакле «Одна абсолютно счастливая деревня», ощутима поразительная энергия утверждения жизни и утверждения театра.
Кажется неслучайным, что Фоменко обратился к своему нереализованному замыслу тридцатилетней давности, закрытому цензурой: военная проза как повод поговорить о счастье. Эта деревня счастлива потому, что у нее есть энергия жить, пока есть люди, способные любить. Витальная сила тем мощнее, чем тяжелее, невыносимее обстоятельства жизни, заставляющие человека открывать в себе такие духовные резервы, благодаря которым он очеловечивает себя и, стало быть, мир. По сути, сюжет спектакля настолько прост, что возможно недоумение изощренных театралов. Но как раз от изощренности и бежит Фоменко, режиссер не усложняет простое, а напоминает, что простое сегодня оказывается самым сложным как в театре, так и в нашей жизни, в которой остается все меньше и меньше этой самой жизни, живого, подлинного чувства, сообщающего радость бытия. Все просто: любить, рожать детей, пережить потерю любимого, погибшего на фронте, чтобы снова начать любить и снова рожать детей, и снова открывать и любить мир. 
Когда макромир — народы, государства — сходят с ума, в микромире — в деревне — человек, естественно, сохраняет в себе и в других человека. Впрочем, Фоменко далек от сентиментального любования деревней и ее людьми. То не взгляд режиссера, взращенного писателями-деревенщиками семидесятых, в котором мир сужен до деревни, у Фоменко, напротив, деревня шире мира.
Каждый сантиметр игрового пространства, сосредоточенного по центру зрительного зала, Фоменко насыщает театром: вздыбленный мостками пол становится и берегом реки, и фронтовыми окопами, и заводским цехом; боковые стены зала — убежище рассказчика-учителя, также на них почти висит огородное пугало, которого играет Карэн Бадалов. Он же в спектакле — дремучий дед и колодец с журавлем; потолок здесь — выси небесные, на которые уходят чистые души убитого Михеева (Сергей Тарамаев) и рядового Куропаткина (Андрей Щенников).
Пространство быта и символа органично сосуществует, перетекает одно в другое. Реальное и метафизическое соседствует просто, без лукавства, поскольку являются естественным отражением духовного строя «абсолютно счастливой деревни».
Убитый Михеев не исчезает из бытия, он просто переходит в другое измерение, не отсеченное от жизни в миру. Вот почему его жена Полина (Полина Агуреева) и не кажется вдовой, она ведет с ним разговор каждый день и не потому, что это ей помогает выживать: диалог с загробной душой лишен психологической корысти, экзальтированного мистицизма. Михеева, впрочем, язык и не поворачивается назвать «загробной душой». Он весело и просто из поднебесья в одном исподнем наблюдает за жизнью своей жены, а Полина не причитает, не всхлипывает, а смешно, по-детски выговаривает мужу, мол, он очень виноват, что его убили.
Любовь со смертью не исчезает, а продолжает жить и образовывать особое духовное поле, подвластное не только законам материального мира. Пространство души оказывается глубже, шире, насыщеннее видимого и осязаемого уклада. Дуэт, который ведут актеры Полина Агуреева и Сергей Тарамаев, исполнен в этой части спектакля мощно, сердечно и трепетно. (В скобках заметим: на наш взгляд, Михеев после смерти удается Сергею Тарамаеву больше, чем Михеев при жизни.)
Простота доходит до того, что кажется, Полина выйдет снова замуж из-за прохудившейся крыши. «Ну что мне делать?» — спросит она своего мужа, как будто он сидит с ней рядом, и тот также просто ответит: «Человека в дом ввести». Человеком, который войдет в дом, окажется пленный немец Франц по отчеству Карлович (Илья Любимов). Деревенские его возьмут к себе как рабскую рабочую силу, замотают данные о нем, чтобы работал на деревню, потерявшую в войне своих мужиков. Живой трофей — немец — достанется Полине, и она введет его в дом со страхом: мол, никаких там грешных помыслов чтобы не было, только работай. Но чем больше внушает эту идеологию себе молодая вдова, тем очевидней, как тянет ее к этому врагу. Вот она поливает из ковша пленному немцу, стараясь быть изо всех сил погрубее, но мы чувствуем, как между ними возникает физическое притяжение, как не получается у нее играть роль строгой, заботливой по-матерински хозяйки, а получается совсем не по-матерински┘ У них, Полины и Франца, родится двойня, немец захочет еще детей и не захочет почему-то уезжать из этой анархии, в которой совсем нет дорогого германскому сердцу порядка: здесь даже не привязывают скот к колышкам. Первый наглядный урок иностранец покажет аборигенам сразу: козу он станет приучать к порядку. Франц Карлович станет передовиком в колхозе, местные примут его в свое сообщество, полюбят и заметят: «не карьерист и не пьет». Биография же этого персонажа стартует эпизодом в начале спектакля: в тирольской шапочке, с губной гармошкой, он беспечно спускается, допустим, с Альпийских гор, еще не зная, какой капкан готовит ему ход истории, что впереди страшная война в снегах России. Вся жизнь Франца, прожитая до войны, промелькнет таким вот эпизодом, а жить по-настоящему он начнет на войне и в плену. Илья Любимов играет немца с добрым юмором, не превращаясь в карикатуру: привыкаешь к протяжной речи иностранца с акцентом, успеваешь полюбить его, как он успевает полюбить деревню и ее обитателей, по которым или таким, как они, Франц еще недавно стрелял. Актер открывает в своем персонаже лирический голос.
Он обнимает Полину, кажется, лунной летней ночью, выйдя на крыльцо дома, и пространство деревни преображается, теряя свою географическую конкретность. Звучит знаменитая песня, с которой не промаршировал, а прожил немецкий солдат, как с нашей «Катюшей» русский, — «Лили Марлен». Франц переводит Полине каждую строчку песни, вспоминая, быть может, свою родину, свою войну и свои надежды на то, что выживет. Ведь о чем мечтал каждый солдатик на войне: вернуться и обнаружить — тебя ждали и любили, любили и ждали. «Лили Марлен» давала такую надежду, и для Франца эта песня — молитва фронтового человека, мечта, которая воплотилась: он выжил, полюбил и счастлив в русской беспорядочной абсолютно счастливой деревне. Он не переводит, а повторяет Полине те слова молитвы, которые помогали переносить русские морозы, гибель товарищей, плен и верить, верить и еще раз верить в силу жизни.