Соната для отличных инструментов

В природе нет, наверное, более банального, напыщенного и бессмысленного вопроса, чем вопрос о природе счастья. Он отлично подходит для девичьих альбомов, но задать его вслух, а тем более попытаться на него ответить — настоящий mauvais ton.
Петр Фоменко не боится впасть в дурной тон. В своей лаборатории счастья, расположившейся у метро «Кутузовская», он тоскливо вглядывается в то, что невыразимо словами, в то, что никак нельзя почувствовать на ощупь. Всего несколько месяцев назад вышел его спектакль «Одна абсолютно счастливая деревня» по прозе советского писателя Бориса Вахтина. Потом стало известно, что вот-вот появится «Семейное счастие» — инсценировка раннего романа Льва Толстого. Сравнивать Бориса Вахтина с Львом Толстым было бы глупо, но тем не менее эти два спектакля то ли сами собой, то ли по воле режиссера сложились в настоящую дилогию. В дилогию о счастье.
Природу счастья нельзя выразить словом, но можно дать почувствовать в музыке. Именно это и делает Фоменко в своих театральных исследованиях. И если «Одна абсолютно счастливая деревня» была уподоблена кем-то из персонажей спектакля «одной довольно долгой песне», то «Семейное счастие» по своей строгой камерной форме, конечно же, соответствует фортепьянной сонате.
Этим сценическим пространством правит Бетховен. Справа — рояль, слева — пианино. И еще два столь же совершенных инструмента, на струнах которых столь виртуозно исполняет свою грустную сонату режиссер Петр Фоменко: Ксения Кутепова (Маша) и Сергей Тарамаев (Сергей Михайлович).
Где-то там, в направлении, которое с самого начала спектакля указал нам Бетховен, наверняка есть оно — то самое счастье, о коем нельзя говорить вслух. Первый акт перенасыщен бетховенскими трелями, фиоритурами и каденциями, и под них в предощущении чего-то прекрасного и нездешнего по сцене в смешном полутанце пробегает Маша, до хруста заламывая свои острые руки. Ксения Кутепова не допускает, кажется, ни единой фальшивой ноты. Хрустят сушки за чаем, и эти милые и хорошие люди — она, совсем девчонка, и он, намного старше и мудрее ее, — надолго затихают, чтобы вдруг неожиданно рассмеяться своему молчанию. Колеблется пламя свечей, колышется тонкий тюль занавесок, легкое дыхание еле вздымает грудь благородной и наивной девицы┘ Счастье есть, его не может не быть. В этот прекрасный миг Фоменко дает антракт, хотя, казалось бы, мог бы и не делать этого в таком коротком (двухчасовом) спектакле. Сыграна первая часть его сонаты.
Второй акт можно было б условно разбить еще на две сонатные части и назвать их как-нибудь по-пушкински: одну, например, «┘но есть покой и воля», а другую, финальную, — «привычка свыше нам дана». Счастье можно поискать и в ярком, прекрасном, столь отличном от унылой деревни свете, покружившись в вальсе на петербургском балу, и на курортах Баден-Бадена в окружении сошедших с картинок кавалеров (Илья Любимов и Андрей Щенников). Но это круговое движение завершится непременно все там же, где началось, — за деревенским чаепитием, в отсутствии любви и счастья и в присутствии старой доброй гувернантки (мастерская работа Людмилы Арининой). Хрустят сушки, пьется горячий чай, добрый, всепонимающий муж, нахлобучив себе на голову тряпичную куклу с чайника, хочет, как прежде, подшутить над Машей, но вдруг нелепо замирает, содрогаясь от беззвучного плача. Счастье есть, его не может не быть.