Ключ к Серебряному веку

Режиссер Иван Поповски, десять лет назад приехавший поступать в ГИТИС на курс Петра Фоменко и не знавший ни слова по-русски, сделал открытие для русского театра, будучи еще студентом. Македонец открыл нам нашу драматургию Серебряного века — поэтические пьесы Цветаевой, Блока и теперь вот Гумилева.
Взял и доказал, что эти грациозные сочинения могут быть не только великолепным чтением, но и великолепным сценическим действом. Правда, «Балаганчик» Блока не дался даже ему: постановку Поповски сыграли несколько раз, а потом рассудительно сняли с репертуара. Зато «Приключение» Цветаевой ходит в легендах. Как македонец сумел проникнуть в суть цветаевской поэтической драмы, которая самим русским никогда не удавалась, так и осталось загадкой. Загадкой остается и сам спектакль с его узким проходом вместо сцены, свечами вместо рампы и актерами, появляющимися из стен.
В «Отравленной тунике» по драме Николая Гумилева, нынешней премьере «Мастерской Петра Фоменко», нет того дружного «ах!», которым было встречено «Приключение», но жгучее марево поэзии Гумилева сохранилось, его нагруженный поэтическими символами слог вовсе не выглядит анахронизмом, и даже есть изысканный жираф с озера Чад.
Поповски поставил «Отравленную тунику» практически с той же командой исполнителей, что работала когда-то в «Приключении». В роли усталого императора Византии Юстиниана выступил Андрей Казаков, коварной императрицы Феодоры — Галина Тюнина, ее ненавистной падчерицы Зои — Мадлен Джабраилова, страстного арабского поэта Имра — Кирилл Пирогов, а царя Трапезондского, сватающегося за Зою, — Рустэм Юскаев.
Пьеса Гумилева, которая повествует о том, что нельзя быть наивно-искренним в кесаревых чертогах, поскольку это и станет в конце концов самой губительной отравой, в постановке македонца вышла прежде всего необыкновенно красивой. Режиссер тщательно сохранил классицистический минимализм строгой гумилевской стилизации: у его героев роскошны только одежды, но и они, шитые золотом и блистающие каменьями (художник Ангелина Атлагич, Сербия), лишь подчеркивают строгость и статуарность пластики. Вычурные строки, декламируемые с авансцены (особенно хорошо декламация удается Кириллу Пирогову) или с оснований колонн, с мрамора, холод которого реально ощутим, произносятся под аккомпанемент световых эффектов, фантастически преображающих все, что творится на подмостках. Герои являются публике то византийскими царедворцами, то трепетными тенями, то грациозными силуэтами, то улетающими в неясные мечты облачками-влюбленными. Иногда за них действуют только кисти рук и кончики пальцев ног, иногда мокрые волосы намекают о том, о чем утаивают строгие вирши, иногда резкие, хоть и замедленные жесты подчеркивают холодную красоту метрически-безупречного стиха.
Так представить то трагическое спокойствие, полное романтических мечтаний, которое составляет суть поэзии Гумилева, не казалось возможным никогда. Поповски и вправду знает ключ к несценичным, но красивейшим театральным текстам русского модерна. Выходишь после спектакля на Кутузовский проспект — и его сияющее мельтешение само собой начинает складываться в голове в александрийский стих.