В душе нашей — странное есть

Указание на конкретное авторство постановки противоречит тому, что написано в программке. В ней корректно намекается на то, что спектакль представляет коллективный труд. Но думается, что все-таки участие мастера превращает результат этого труда в произведение искусства.
Спектакль довольно сложно описывать. Все равно что проснуться и пересказывать сон. Вместе с ним ускользает смысл.
Многие люди сами себе рассказывают разные истории. Сюжеты их правдоподобны — таковы условия игры, — незатейливы и не оригинальны. Даже, наверное, это чужие сюжеты или уже ничьи: когда-то увиденное или услышанное, то, что происходило с кем-то, кого мы не знаем, но кто продолжает занимать наше воображение. Раз за разом мы проживаем эти истории с одинаковым волнением, слегка переделывая, чтобы найти в них роль для себя. Внимательны к деталям, небрежны в обобщениях. Рассказываем себе чье-то прошлое как его участники. Мы не знаем, где и в каком времени его искать, но каждый раз безошибочно угадываем, куда следует вернуться. Нечто общее с такой игрой, где рассказчики — одновременно и действующие лица, и все чуть-чуть как во сне, есть в спектакле.
Дачная местность. Что-то цветет, что-то пахнет. Играет музыка. Праздные обитатели. Мало дел, много чувств. Танцы, чаепития, романы. Июль длится три месяца.
Иванов любит жену. Жена мужа. Она красивая, по-женски загадочная. У них взрослый мальчик. Он играет на саксофоне. Другие мужчина и женщина не очень любят друг друга. Они обыкновенные и потому друг другу очень подходят. У Охлобыстина и Зины — связь. Появляется девушка. Немного странная. Одежда старит ее, делает чуть нелепой. Но Иванов в нее влюбляется. И мальчик тоже. Однако Иванов любит жену и прогоняет девушку. Уходя, она уносит свой голос и чью-то мечту. Жена уходит к Охлобыстину, Зина — к мальчику. Все несчастны. И жалко девушку. Хочется вернуть ее. Пересказать все сначала.
Какое бы имя вы дали любимой девушке или женщине? Пусть будет Таня. И пусть они вдруг встретятся. Ты Таня. — И ты Таня. — Ты красивая. — И ты красивая. — Я люблю. — И я люблю. — Меня любят. — И меня любят. Такие разные, но в обеих загадочность, и непонятность, и то вечно женственное, что поднимает ввысь. Единый образ словно раздваивается, принимая разные обличья. Когда они рядом, словно в зеркале-перевертыше — одна в другой. Хочется убрать невидимую грань, вернуть единство. «Невозможное было возможно, но возможное было мечтой». Отвергают одну, из-за нее прогоняют другую и тоскуют по обеим. 
Почти наслаждаешься этой тоской и хочется длить ее. А спектакль, подобно сну, готов вот-вот рассеяться. И кажется, только стены маленького концертного зала удерживают его. А он норовит скрыться на сцене, спрятаться за оконными портьерами, выскользнуть за дверь, чтобы оттуда же вновь появиться.
Сон — двойник реальности — всегда отличается от нее какой-то незначительной деталью, случайной неправильностью (в «Солярисе» Тарковского герой вспоминает родину, дом, отца, там идет дождь, некто с готовностью воспроизводит картину с маленькой ошибкой — дождь идет в доме). Эту неправильность всегда легко отыскать, если вы уверены в том, что хотите различать сон и реальность.
Дачная местность. Сумерки. Играет музыка. Грохочут поезда. Мелькают освещенные окна. Но что это за окна: поезда иди дома? И где находимся мы?