Вспомни дикий восторг

Всем известно, что фоменки уже несколько лет работают над романом «Война и мир». Каким получится спектакль, знать не дано. Но и теперь очевидно, восхождение к Толстому, сам труд пути вносят ясность во все, к чему они прикасаются. В то время когда большинство — бредет, они — идут.
Две последние остановки на этой дороге: «Абсолютно счастливая деревня» и «Семейное счастие». Только пленники прямых слов и сюжетов могут увидеть в одном спектакле историю нищей советской деревни 40-х, а в другой — небедного дворянского гнезда. И там и там персонажи дышат одним воздухом, насыщенным силой первозданных чувств детства, отрочества и юности вне зависимости от возраста и социального происхождения. Оптика, в которой они предстают перед нами, настроена таким чудесным образом, что трагизм жизни не оборачивается бессмыслицей бытия, трагедиями жизней, растраченных в пустом изживании времени.
По Фоменко, награды достойно усилие жить. И зритель получает ее вместе с героями в ту минуту, когда с душевного дна, где у каждого своя муть, его поднимает на поверхность второе дыхание, взявшееся невесть откуда.
Нет, Фоменко не утешитель, не обманщик, не Лука — такими уже начинают вырисовываться его портреты. Те сулят надежду задаром, он же требует плату. О том, какова она, и рассказывает «Семейное счастие».
Этот небольшой роман молодого Льва Толстого мало кто читал. В главных героях — юной Маше и ее опекуне Сергее Михайловиче — нетрудно разглядеть черты персонажей более знакомых: в ней — Наташи Ростовой, Кити Щербацкой, «маленькой княгини», в нем — что-то от Левина, князя Андрея, Пьера┘ Словом, здесь «ото всего пахло хорошими, честными семейными воспоминаниями», толстовскими воспоминаниями, кому что памятней. Историю рассказывает Маша от первого лица и, если отбросить перипетии фабулы: пору томительной летней деревенской влюбленности, вихрь зимней светской петербургской жизни, опустошающую круговерть Баден-Бадена, — то можно заключить сюжет в две короткие цитаты, как в пролог и эпилог.
«Когда затих уже топот его лошади, я пошла кругом на террасу и опять стала смотреть в сад, и в росистом тумане, в котором стояли ночные звуки, долго еще видела и слышала все то, что хотела видеть и слышать». Прошло пять лет, и на той же террасе, в такую же летнюю ночь она спросит его, а он ответит:
 — И ничего тебе не хочется?
 — Ничего невозможного.
У этого финала по Толстому и по Фоменко есть небольшое разночтение: писатель считает, что в эту минуту кончается игра в жизнь и начинается настоящая жизнь, режиссер скорее наоборот. Объединяет же их то, что оба видят любой сюжет как часть жизни, не ими начавшейся и не с ними закончащейся. Оттого пыль, покрывающая рояль в гостиной покровского имения, словно благородная седина, а несчастные колонны, навечно доставшиеся фоменкам от советского классицизма и «мучающие» каждый их спектакль, создают на сей раз надежное ощущение дома с прошлым.
Ксения Кутепова виртуозно ведет партию Маши. Она ее и вытанцовывает, и выпевает. В каждой секунде ее сценического существования есть и наслаждение той девушкой-фиялкой, какой она предстала будущему мужу, и горечь по безвозвратно утраченному. Этот театральный рассказ, исполняемый в прошедшем времени, создает объем, который нельзя заполнить лишь обаянием молодости, испугом чувственности, вздором кокетства, трепетом наивности, в него надо добавить изящество мастерства и память сердечной боли. То, что молодость знала, а зрелость уже смогла┘ Перед нами актриса в расцвете сил, одаривающая публику, как любили восклицать в счастливые минуты Маша и Сергей Михайлович, диким восторгом.
Сергей Тарамаев и Людмила Аринина (гувернантка Катерина Карловна) каждый по-своему поддерживают соло актрисы, поддерживают бережно и нежно. Аринина юмором очерчивает границы патриархальной сентиментальности, Тарамаев сверх-, архи-серьезностью уберегает от назидательности.
Не могу согласиться с теми, кто видит в «Семейном счастии» только изящество фарфоровой безделушки, вещицы, конечно, приятной, но бесполезной.
Лидия Гинзбург выписывает в свой дневник строки из письма Чехова Суворину: «Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником». И продолжает запись уже сама: «Пушкин хотел и иногда надеялся. Лермонтов — хотел. Тургенев еще боялся. Толстой — и хотел, и надеялся, и боялся».
Именно желаниями, надеждами и страхами насыщен воздух последнего спектакля Мастерской. Насыщен абсолютно. Как «Счастливая деревня» в половодье.