Души прекрасные порывы

Сразу после антракта слова, не успев расположиться и повиснуть в воздухе, стали завихряться. «Дама, приятная во всех отношениях», затарахтела швейной машинкой: про ситчики, фасончики, оборочки, которых более не носят, вместо них фестончики, внизу и всюду сплошь фестончики. Щелк — угол головы, движение плеча, волнение бедра и перемена интонаций в голосе актрисы — и она уже другая, «просто приятная дама». Трещит в ответ на той же скорости. Щелк: «Нехорошо, Софья Ивановна, если все фестончики». — щелк: «Мило, Анна Григорьевна, до невероятности».

Слова, вполне согласно с Гоголем, «как ястребы, неслись в погоню друг за другом», на бреющем полете, щелк-щелк — у зрителей и выбора другого не было, как вдруг оцепенеть. Ну сколько это продолжалось — минут, может, пять? На сцене «общество» судачило, кривлялось, менялось в масках, позах, голосах — и из словесной шелухи рождалось на глазах общественное мнение. Да, но актриса-то — Полина Агуреева — все это время на сцене одна. Не сбавив пулеметной скорострельности ни разу, не споткнувшись, сыграла «общество», элиту, свет, властителей/властительниц умов в одном флаконе: и всех приятных дам, и прокурора, и еще кого-то. За секунды, на глазах, из ничего, потоки пересудов пронеслись галопом от «лифчиков, которые теперь пошли еще длиннее, впереди мыском», от «юбок, собранных, как фижмы», мимо всех секретов моды для «бель-фам», — «ну уж это просто: признаюсь!» — к «прелестнику», явившемуся в город, чтобы под видом скупки мертвых душ увезти с известной целью губернаторскую дочку. И наконец открыть, что этот Чичиков — не кто иной, как мститель капитан Копейкин. И все, и понеслось. И тут же выяснится, что Копейкин — это нос майора Ковалева. Как нос? — ну да, он хоть и не из этой книги, но тоже тут, в спектакле. Как и Башмачкин со своей шинелью. Как и Панночка из «Вия».

Дело не в том, что Полина Агуреева актриса прекрасная и в этой сцене у нее, опять же строго по Гоголю «ух какая юркая прыть женского характера! хотя подчас в каждом приятном слове ее торчала ух какая булавка!». Дело в том, что эта сцена — кульминация спектакля «… Души». Или спектакль в спектакле.

Воронка, в которую влетает сюжет. Со всей его гоголевской «идеей города — возникшей до высшей степени пустотой», всем «вихрем сплетней» и «бездельностью жизни всего человечества в массе».

Тут, между прочим, можно вспомнить: театр уже ставил однажды «Мертвые души». Лет двадцать назад постановку Петра Фоменко («Чичиков. Мертвые души, том второй») встретили сдержанно, с вежливостью незаслуженно холодной — найдя ее излишне назидательной. И все-таки запомнились: и Чичиков, наивный хитрован, которого играл Юрий Степанов, и Сочинитель — Галина Тюнина в образе Гоголя, и лукавый обольститель Карэна Бадалова, и дамы и девицы Мадлен Джабраиловой. Там было все другое — и речь тут все-таки не о сравнении (оно и некорректно, и ни к чему), речь лишь о том, что знакомая и зазубренная поэма вся состоит из тайных уголков, секретных полочек, вся из оттенков смыслов. Сколько ни разгадывай, до конца не откроется. Оттого и всякий новый ключ к ней — всегда заманчив. 

В программке к тому, старому «Чичикову» эпиграфом шли слова писателя: «Никто не в силах вынести столь страшной тоски этого рокового переходного времени». Эпиграф к новому спектаклю, тоже из Гоголя, — «Отчизна есть то, чего ищет душа наша».

В названии спектакля нет слова «Мертвые» — только «… Души». Кого-то озадачило: тут «души» — имя существительное или повелительный глагол? Где ударение? Что тут за карнавал?

А неспроста жанр постановки Федора Малышева и определен филологически, по Бахтину, — «карнавальная мениппея». Раёк, где спрятано в смешном серьезное, где сплошь контрасты и зигзаги. К слову сказать, и про самого Мениппа из Гадары, жившего в третьем веке до нашей эры, никто толком ничего не знает, и сатир его в глаза не видели — зато его упомянул сам Диоген Лаэрций, а еще спустя два века термин «мениппея» запустил уж римлянин Варрон. Так что, строго говоря, в самом определении, есть тень мистификации. «Нехорошо, Диоген Иванович, если все мениппейчики» — «Мило, Варрон Григорьевич, до невероятности».

Сам постановщик Федор Малышев играет Селифана, кучера, — но если быть точнее, он здесь скорей тот самый Сочинитель, который и втянут в происходящее на сцене, и видит все извне, со стороны. Он, между прочим, Пушкина читает — разгадывая тайну русской души. И дальше действие срывается, как и обещано, в потусторонний карнавал: с мохнатым Собакевичем, с упырем Плюшкиным, с раскоряченной Коробочкой (ее тоже играет Агуреева). Да, и милый такой Манилов — просто вылитый кутюрье Юдашкин. Тарелки едут по столу, рука со стаканом появляется из ниоткуда. Все колоритно, шумно, ярко. Не скучно и смешно — что важно. Маски персонажей — одним выписывали жирно, маслом, другим китайской тушью, третьим недорисовали. Но уж какие есть. Где-то за спинами у зрителей квинтет играет вариации на темы Шнитке, Шостаковича и Вагнера. Сквозь Гоголя вдруг пробивается и Чехов. В первый том вплетается второй: где Чичиков у Гоголя бежит от правосудия за откат в тридцать тысяч.

Собакевича в очередь играют Евгений Цыганов и Андрей Казаков, каждый на свой лад косолап и давит Чичикову ногу. Игра с Ноздревым в шашки оборачивается для Чичикова шекспировскими страстями: шашки тут не настольные, а вполне себе боевые, с клинками. Ловкость рук, и никакого мошенничества. Чем Чичиков не Гамлет — была же леди Макбет Мценского уезда? Известно: капитал нажить — не поле перейти.

Впрочем, Чичиков, не двойственный, не тройственный, тут все равно в тени у Селифана. Тот в финале прочитает «Выхожу один я на дорогу» — и запоет, а Чичиков подхватит. Что-то такое родное, знакомое. А глаза у Селифана добрые-добрые. Что опять же соответствует пожеланию Гоголя: «Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и все, что ни есть в России».

Мысль понятная. Вот, скажем, грим у Полины Агуреевой, сыгравшей «Общество» (оно же «Русь») такой, что всем известную актрису — ну просто не узнать. Но зрителя не проведешь: под этим гримом, всякий знает, красота и обаяние. 

Чего еще хотел бы Гоголь? Сожженный том, последняя страница: «… рассмотреть ближе свой долг и обязанность земной своей должности, потому что это уже нам всем темно представляется, и мы едва…» (Тут рукопись обрывается).

Источник: «Российская газета»

*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере «РГ»