Тринадцатая ночь

Оглянись, читатель: жизнь все меньше напоминает о великой русской литературе. Жизнь бесформенна, груба, эстетически неполноценна. Словесность наша, наоборот, изящна и духоподъемна. Вот почему, несмотря на сложность переходного периода, классиков следует читать: вслух и публично. Особенно — Гоголя. Однако следует помнить, что не всякий Гоголь порадует театрала.
Петр Фоменко поставил «Второй том» легендарной поэмы так, будто его сочинил Островский. Гоголь не говорит в простоте ни полсловечка, он утверждает, а следом — отрицает, превращая нечто в ничто. Смеется, глумится или молится? Бог весть. Его юродствующее слово требует хитрого постановочного приема. В конце концов, «Мертвые души» — не пьеса, а эпос, где вместо драматического конфликта — конфликт языковый, построчное сумасшествие. Писателя, однако, отдают на съедение быту. Простодушный реализм постановки Фоменко уничтожает дух первоисточника. Унылые разборки простоватых дворян и продажных чиновников ставят виртуозную труппу в тупик. Актеры обращаются к прапамяти, вытаскивая на сцену штампы из постановок прежнего времени. Вот — «Волки и овцы», вот — «Двенадцатая ночь», а это — интонация «Владимира III степени». Актерам трудно общаться, ибо нет ни одного живого характера, ни одной человеческой страсти.
Гоголь вне стилевого гротеска — зануда и резонер. «Никто не в силах вынести столь страшной тоски этого рокового переходного времени», — такие слова значатся в программке. Вот оно что! «Программное» заявление все расставляет по местам. «Роковое переходное время» накрыло страну мутной пеленой. Перед началом спектакля и в антракте по зрительному залу разлит синий свет, выморочный, морозный, болезненный для глаз и души. Первая реакция: снова берут за горло, значит, придется пострадать! Вечное томление по лучшим временам, род национальной болезни. А какое время не роковое? Все времена по-своему хороши.
Наверное, единственный способ справиться с текстом заключался в том, чтобы в этом тексте усомниться. Попробовать Гоголя на зуб и на вшивость. В конечном счете, гения не убудет, а время нашей жизни, глядишь, перестанет совпадать с интервалом школьного урока по русской литературе. Но живого Гоголя трогать побоялись. Зато протерли бархоткой памятник. Позолота осыпалась, памятные чтения возобновились.
Спектакль обретает живое дыхание единственный раз. Незадолго до патетического финала с горящей рукописью, оживившийся Юрий Степанов — Чичиков заметался по площадке, сладко приговаривая: конечно, более не стану грешить, но души, купленные прежде, все равно заложу. Все равно! Браво, Чичиков, Павел Иванович. Вот и заблестели глазки, проявился характер. Подлый, лицемерный, двурушный, а все равно — ожил манекен, расправил грудь, началось самодвижение жизни, которая сильнее бумажных идей. Рукописи горят? Превосходно! Пришла пора, сплавив букинисту изрядно потрепанную библиотеку, совершить что-нибудь реальное: заключить сделку и посадить дерево, соблазнить женщину и воспитать ребенка, снарядить птицу-тройку и нацепить бубенцы. А там — долететь до середины Днепра и - камнем на дно. Рыба не знает языков, чукча не читатель, Гоголь не конспект по обществоведению.