Евгений Цыганов: «Я и есть народ»

За последние полгода у Евгения Цыганова вышло шесть фильмов. Его часто называют героем на все времена, возможно, потому что на дворе безвременье. В большом интервью Зинаиде Пронченко Цыганов рассказал, как он видит прошлое и настоящее «бескрайней федерации» с геотегом Россия, ответил на давние претензии зрителей — нет, он не с одним лицом во всех картинах, — и даже углубился в философию с антропологией.

— За последние несколько месяцев у вас вышло несколько проектов — «Цой», сериал «Мертвые души» и «Неадекватные люди 2» Каримова.
— На самом деле у меня с сентября вышло шесть работ. Вышла же еще «Нежность» Ани Меликян. И «УФО», который мы снимали в мае с Иваном Вырыпаевым. И еще фильм «Как Надя пошла за водкой» Владимира Мирзоева. Эти фильмы снимались в разное время, но вышли все одновременно практически. Так бывает.

— Цой, которого, по сути, в фильме Учителя нет, погиб в начале 90-х. «Мертвые души» ментально находятся в 90-х, к тому же автор открыто утверждает, что 90-е годы в России не закончились. Согласны ли вы с утверждением Григория Михайловича, что 90-е продолжаются? И какое у вас отношение к 90-м?
— Думаю, что Григорий Михайлович — парень из 90-х, и в первую очередь, конечно, для него они не закончились. Хотя 90-е годы не закончились и для меня, потому что 70% музыки, которую я слушаю, — это музыка оттуда; фильмы, которые я люблю пересматривать и на которых я вырос, тоже. Понятно, что на это время пришлось мое взросление, учеба, институт и все остальное. Поэтому как они закончатся? Я не очень знаю, что имеет в виду под 90-ми Григорий Михайлович в социальном контексте, но… в 90-е мы были, наверное, повеселее и помоложе, чего уж тут — это тоже важно. Хотя кино он и сейчас снимает веселое.

— В первую очередь, кажется, он имеет в виду политическую систему, точнее беспредел, который мы называем системой.
— По большому счету — все равно.
Да, закончился Советский Союз, а дальше началась некая бескрайняя федерация. Конечно, поменялось то, что в театре называют «предлагаемые обстоятельства». Но я не готов быть ни политическим, ни каким-то еще аналитиком, и принципиальной разницы я не вижу.

— Еще вышла книга Михаила Зыгаря «Все свободны» — про выборы 1996 года. Есть две теории о том, когда закончились 90-е: в календарном 1999 году, когда к власти пришел Владимир Путин, или в 1996-м, когда якобы были сфальсифицированы результаты выборов. Вы в таком ключе декаду не рассматриваете, для вас что 90-е, что нулевые, что десятые — это вопрос исключительно сентиментального характера: моя молодость, та музыка, которую я слушал?
— Для меня, скорее, да. У меня есть время до рождения первого ребенка; есть время, когда у меня еще не было машины, а потом она появилась; когда я жил на Таганке, а потом в другом месте. Когда выпивал и когда не очень. И все в таком духе. В 90-е я жил с родителями и учился в киношколе, а потом на курсе Фоменко. Если говорить территориально, мои 90-е ограничивались в основном дорогой от школы и института до дома и обратно. Еще безденежье, когда нельзя себе ничего позволить особенно. Зато мне очень повезло с учителями… И какие-то мои передвижения происходили с какого-то момента в основном в книгах, музыке, кино.

— Сейчас у молодежи большой интерес к 90-м. В целом 90-е — это как бы far west, как в песне Монеточки, все всех убивали и бегали голыми. Вы солидаризируетесь с таким восприятием 90-х или нет?
— Я где-то пять лет назад поставил спектакль «Олимпия» по пьесе Оли Мухиной. И там захвачен временной отрезок от 1975 года — то есть от года рождения главного героя Алеши — и практически до сегодняшнего времени. Естественно, все это проходит через путч, 90-е. И у Оли так интересно сделано: есть семья, а есть страна. Там распадается семья на фоне развала страны. Папа, в прошлом олимпийский чемпион, становится никому не нужным. Он по ночам грузит какие-то мешки за $100. Мама работает бухгалтером в ресторане, ребенок, Леша — официантом. Коммерциализация и новые смыслы, такая местами социальная история. Отец героини — генерал, барыжит героином из Афгана, возит фургонами…
Но там есть бабушка героя, которую играла Екатерина Сергеевна Васильева, она говорит маме Алёши: «А ты куда идешь?» Та отвечает: «Да вот к Белому дому Гайдар позвал, надо идти». Бабушка говорит: «Да подожди. Огурчик съешь, я еще с прошлого путча засолила». И они сидят, разговаривают о том, что… Наверное, я сейчас уже не воспроизведу. В общем, смысл в том, что есть Москва-река, она течет за окном. И она течет и течет, и ничего с ней не будет.
Я тогда попросил Андрея Бартенева сделать костюмы для спектакля. А он прочитал пьесу, говорит: «Женя, что это вообще такое? Я вообще не пойму. Это про что пьеса, что это?» Я говорю: «Ты знаешь, пьеса про реку».

— А проплывут ли однажды по Москве-реке трупы наших врагов, как в восточной поговорке?
— Москва-река – это еще и поток, в котором мы существуем, наше кратковременное существование здесь — мы с вами куда то несемся и торопимся, не пропуская друг друга, по своим немыслимо важным делам. По большому счету это муравейник, как пел Виктор Цой: «Кто-то лапку сломал — не в счет, а до свадьбы доживет, а помрет — так помрет». Я не ради того, чтобы пуститься в философские размышления, но, когда вы говорите «трупы наших врагов», у меня возникает вопрос: кто такие мы? Перед тем как определить наших врагов, хотелось бы определить нас.
Я, честно говоря, в категории «мы» очень сложно ориентируюсь. Есть понятие «свои», оно сложноуловимое, но присутствует. Иногда достаточно обменяться с человеком взглядом или парой слов, чтобы понять, что это свой человек, хотя ты его видишь в первый раз. Провести с ним день, выпить бутылку. Понятно, свой человек. Заговорили про Faith No More каких-нибудь, не знаю, или про фильмы Джармуша, и стало понятно, что какие-то общие понятия есть.
Понимаете, о чем я?

— Наверное, понимаю. Если вам трудно с «мы», я вам предложу определение «мы русские», неважно, с нами бог или мы без него, оно вас устроит? Вот «Мертвые души» поэма национальной идентичности. Потому что это, конечно же, фильм о Родине. Вы чувствуете какую-то общность со своим народом? Мы русские, советские, постсоветские, или просто мы — люди?
— Я поймал когда то давно себя на мысли, что вот я сажусь где-нибудь в Париже, Буэнос-Айресе в такси — я про водителя вообще ничего не понимаю, и мне интересно пытаться придумать его жизнь. И музыка у него играет какая-то, мне неизвестная. Когда я сажусь к нашему таксисту, я про него понимаю практически все. Как мне кажется. Я его сразу считываю, чего он, откуда, как. И мне не так интересно. И в этом смысле, конечно, да, я русский человек. Я здесь ориентируюсь, я в теме. Но иногда мне это знание особо незачем. Я знаю, что Максим Галкин — муж Аллы Пугачевой и в каком он доме живет, например. Зачем мне это? Может быть, я слишком уж идиотский пример привел, но…

— Я вас в каком смысле спросила… есть ли у вас разногласия со своим народом, вам хочется быть с ним — в неком высшем смысле?
— У меня разногласий или претензий нет. Я и есть народ. У меня могут быть претензии к себе или к своим детям, когда они не слушаются. Потому что я ему три раза повторил, чтобы он не вставал в ботинках в лужу, а он все равно.
Но тут вопрос к себе. К своему запасу терпения и к своей энергии. Я не пропускаю человека в пробке, и он меня. Я говорю: «Вот ты дебил! Ну пропусти ты меня уже». Но я-то в этот момент его не пропускаю. Правильно? В праве ли я говорить, что русские люди ленивые, потому что я сам страшно ленивый человек? В праве ли я заявлять, что русские люди нечистоплотные или «гадят под себя», когда я позволяю себе бросить «бычок» мимо урны? Нет, не в праве. Иногда за границей были случаи, когда я делал вид, что не понимаю русскую речь, настолько мне было неловко за то, что исполняют мои соотечественники. Но иногда я сам исполнял черти что. И уверен, что были какие-то соотечественники, которые стояли рядом и делали вид, что они не со мной. Как в анекдоте про армян, которые, выпивая в ресторане, ведут себя так себе и все время заказывают «Сулико», чтобы все думали, что они грузины.

— Ну ладно. С «мы» понятно. А вот «они», давайте теперь про «них». Было много разговоров про финал, в котором выясняется, что вы работаете на трехбуквенную контору. И, кстати говоря, Григорий Михайлович утверждает, что фээсбэшник – это и есть герой нашего времени. Кроме того, оказывается, фээсбэшники условно спасают Россию от России. Публика говорила: вот, очередная ода ФСБ, как надоели эти оды спецслужбам. Вы сами как понимаете финал сериала?
— По поводу оды не знаю. Может быть, Григорий Михайлович чего-то не дорассказывает. По большому счету, история «Мертвых душ» — история достаточно темная, изначально и финально. Когда мы говорили с ним про Чичикова, он говорил: «Жень, ты только сам не придумай ему ничего лишнего. Чтобы у него не было какой-то возвышенной идеи, еще чего-то. Это же человек вообще не про идею, это же дрянь-человек».
И я говорил: «Да, Григорий Михайлович, нет проблем». Мне совершенно не обязательно романтизировать его и возвышать этот образ. И когда снимали сцену, в которой винтят одного за другим всех этих чиновников, Григорий Михайлович говорил:«Ты сейчас, когда будешь выходить из кафе, сделай лицо жабы, такой мерзкой-премерзкой жабы». И, насколько я мог, я сделал. Он сказал: «Да, вот и хорошо, это оно».
Так что об оде ФСБ речи не шло, и мне кажется, что люди, которые об этом пишут, если такие есть, немного преувеличивают или видят то, что хотят увидеть. Но я лично ничего такого не читал.

— С другой стороны, может быть, это вы лукавите. Вы же знаете, что жаба жабой, но в целом у вас получился суперхаризматичный образ, которому невозможно не симпатизировать.
— Ну, вы можете симпатизировать и более реальному мерзавцу. Это уже ваше дело. Тут такой момент. Чичиков сам себе симпатизирует. Он говорит: «Мордашка ты этакий». Он вообще-то себя очень даже любит: он и покушать любит вкусно, и денежку любит, копеечку. Но если человек способен разбирать, то…
Помните «Волк с Уолл-стрит»? Если говорить о харизме или о чем-то таком. Я не в смысле, что сравниваю себя. Честно говоря, я об этом даже не думал, но вы сейчас напомнили. Там есть герой, который живет в своей системе координат. Есть бог в виде бабла, и все остальное прилагается. Но вопрос даже не в том, харизматичен он или нет. Вопрос в том, что в конце собираются люди с блокнотиками, которые смотрят ему в рот и говорят: «А как нам стать вами?» Вот ведь в чем жесть.
Ну и потом Чичиков здесь не герой сам по себе, который ходит и грабит чиновников, а это человек в системе, как выясняется… Его же, помимо всего прочего, крышуют, и все это делается с величайшего позволения. 
Какой он герой. Он, возможно, харизматичен, как вы говорите. Но герой же не определяется харизмой. Он определяется, скорее, поступками. А это такой вот дрянной человечишка.

— Это политическое кино, по-вашему?
— Надеюсь, что нет.

— Почему?
— А зачем? Это же не журнал «Фитиль». Или, как мне написал Гриша: «Спасибо, что снялся в моем капустнике».
Я не считаю этот фильм капустником и не считаю его политическим кино. Зачем это клеймо.
Вот «Андрей Рублев», например, это политическое кино?

— Не совсем.
— Но там же есть тема и народа, и власти.

— Политическое кино бывает разным, и термин «политическое кино» можно употреблять, вкладывая разные смыслы. Я сейчас имею в виду кино, которое прямо обращается к зрителю и говорит с ним на важные темы — о войне во Вьетнаме или в Нагорном Карабахе или о коррупции в высших политических кругах.
— Ну вот Тарантино говорил, что если ваш главный месседж, что война — это плохо, лучше напишите плакат «война — плохо». Кино все-таки более сложная конструкция, нежели односложное высказывание. 

— Почему? Ведь в мировом кинематографе есть традиция политического кино. Коста-Гаврас, например, или Беллоккьо.
— «Мертвые души» — это плутовской роман, если говорить о жанре. Здесь больше не про политику, а скорее разглядывание вечных гоголевских персонажей. Они все разные, со своими слабостями и страстями. И с каким-то даже своим обаянием, эти люди. Сатира? Конечно. Но политическое кино — это какой-то очень скучный жанр.
После школы, когда у меня не было средств к существованию, мне знакомые говорят: «У нас сейчас выборы, предвыборная кампания такого-то сякого-то; бежим, деньги прямо в руки идут, огромный предвыборный пирог; надо его резать, пока он режется».
Я закончил институт, не было работы, опять были какие-то очередные выборы, опять мне говорили: «Женя, у нас тут штаб какого-то там кандидата, депутата; Коля себе уже на машину заработал, а Вася квартиру купил; давай, присоединяйся».
Но я не смог — не захотел. Мне про это скучно.

— Но в России, если не занимаешься политикой, политика займется тобой.
— Это фраза, которую не вы придумали. И я ее слышал много раз. Но согласитесь, «если ты занимаешься политикой, политика займется тобой» звучит тоже вполне резонно.

— Я просто к тому, что ты смотришь «Мертвые души» — успешный продукт, как его маркируют маркетологи, и там вдруг звучит абсолютно табуированная фамилия Навальный. И ты думаешь — ого!
— Окей, прозвучала фамилия Навальный. И что?

— А то, что в нынешней ситуации это скорее важная деталь, чем маловажная. То, что у Григория Михайловича, по всей видимости, есть яйца. Метафорически.
— Конечно, у Григория Михайловича есть яйца. Почему у него не должно быть яиц? Человек снимает свое кино.
Мы сняли за 25 дней четыре серии — это огромная выработка, требующая от режиссера понимания того, что он хочет, и да, яиц, как вы это называете. Это текст, который он полностью перелопатил. Как минимум «Мертвые души» надо прочитать, потом полюбить, а потом понять, как это сегодня могло бы прозвучать. У Григория Михайловича есть яйца, конечно. Есть определенно стержень, талант и мастерство. И голова, которая варит. Не в сторону того, где бы урвать, схватить, а варит как у автора произведения. Он взял, на минуточку, Николая Васильевича Гоголя. Величайшего из великих. 
Ну и что из того, что Толстой про него писал «Гоголь — дрянь»? Но мы то с вами понимаем, что Гоголь — совершенно непревзойденный автор. У нас на тарелке был нарисован профиль Гоголя и Константинопольского. Напротив друг друга. Это — яйца. А назвать фамилию Навальный или Путин — да это тьфу, на мой взгляд. Понимаете, есть вопрос работы, а есть какие-то игры. Они могут быть с высокими, низкими ставками. В конце концов, затерли бы фамилию Навальный — и все, было бы даже смешнее. «А я хочу лежать рядом с пи-и-и». И что? Вопрос в том, что все равно это игры, все равно политика. Не про Навального снял Гриша кино. И не про Путина. И не смог бы снять, и не захотел бы наверняка. А я бы, наверное, не захотел бы играть про это. Потому что я про это ничего не знаю по большому счету. Хотя вроде это все открыто и у всех на слуху.
Хотя, наверное, в конечном счете и про них тоже. И про нас с вами. Ну и да, про «Русь, чего ты хочешь от меня…».

— Еще очень много говорили про «Мертвые души» вот что: наконец-то Евгений Цыганов не таков, каков он в большинстве своих фильмов. Наверняка вы знаете, что в ваш адрес часто несется критика, дескать, Евгений Цыганов всегда с одним и тем же лицом.
— Ну это какое то полюбившееся клише, как и «если ты не занимаешься политикой». Назовите мне навскидку артиста, который всегда с разным лицом.

— Питер Селларс или Марлон Брандо, мне кажется, и Жерар Депардье был с разным лицом, пока старался.
— Окей. Я читал интервью с Джеком Николсоном, который говорил: «Я себе не клею усов и не надеваю париков, потому что в конечном счете все эти приспособления ни к чему».
Что роль играется не приклеенными усами.

— Речь не о приспособлениях, а о вашем внутреннем нерве. Зрителям кажется, что вы такая квинтэссенция флегматичной маскулинности олдскульной, которая передвигается из кадра в кадр вне зависимости от того, что происходит. Вы — наш Габен и Богарт.
— Окей, я не претендую на то, что я холерик или весь из себя суперактивный, веселый парень. Просто у меня, слава богу, нет необходимости поражать зрителя своей палитрой. И нет комплексов по этому поводу. Я работаю в прекрасном театре, и я там играю очень разные роли — и Собакевича в «Мертвых душах», совершенно характерная история, и Тригорина, который вообще не про маскулинность. Играю Карандышева, который изначально был задуман Петром Наумовичем как неврастеник, и Михеева в «Одной абсолютно счастливой деревне», который совершенно витальный герой, и не мной это придумано.
Поэтому у меня необходимости зрителям что-то доказывать нет. У меня другая проблема, мне далеко не всегда нравятся истории, которые мне предлагают. Но мне очень везет в последнее время, и я встречаю режиссеров, которые действительно являются авторами своих работ. «Одесса» Тодоровского сделана по сценарию Тодоровского, «Медея» Зельдовича по сценарию Зельдовича; «Нежность» Меликян по сценарию Меликян и так далее… Это говорит о том, что режиссеры, которые снимают историю, изначально этой историей же и болеют.
Поэтому все эти картины мне дороги. И если мне предлагают сыграть флегматичного человека из латышской деревни, который ведет автобус, то я не буду думать: «Не, ребята. Я не буду играть флегматичного маскулинного водителя, потому что у меня претензии от зрителей поступают, что я с одним лицом везде».

— Ну вот «Одесса», мне кажется, тоже про маскулинность.
— Тут такой же момент. Мне звонит Валерий Петрович и говорит: «У меня тебе подарок под елку, я сценарий написал».
И, честно говоря, когда мы стали с ним беседовать, я говорю: «А мне очень понравилась роль Володи, который пьет бесконечно и пытается сочинить какую-то музыку».
Он сказал: «Нет, Володя мне от тебя не нужен, мне нужен Борис».
Нужен Борис — значит, нужен Борис. Это интересная роль. Там есть что играть. Валерий Петрович прекрасный режиссер, который знает, что ему нужно. Работать с ним — подарок для любого артиста. Этого достаточно.
Мне кажется, тот зритель, который реально меня не воспринимает, у него есть возможность себя ограничить от моего присутствия. Снимается огромное количество фильмов и сериалов и без моего участия. 
Сейчас все активны в соцсетях. И могут высказать свое мнение. И я думаю, что нет артиста, под фотографией которого вы не найдете комментария типа «Кто это?» или «Никогда не нравился, везде с одной физиономией». Я наткнулся недавно на фото Хоакина Феникса на каком-то нашем портале про кино и стал читать комментарии под ним. 
«Ужасный артист. Отрицательное обаяние. Везде одинаковый. А вообще это кто?» Ну, думаю, под своим фото можно комментарии не читать.
Или выложена история о том, что Джонни Депп предложил всем, кто доигрывал роль Хита Леджера в «Воображариуме [доктора Парнаса]», отдать свои гонорары его семье. Дальше идет обсуждение: «Ну и чё? Отдали, не отдали? А предложить каждый может». «А кто вообще такой этот Хит Леджер? — Да один торчок, который типа умер молодым». «Ничего про него не слышала». — «Ну ничего и не потеряли».

— Вы же наверняка время от времени читаете кинокритические тексты о фильмах, в которых снялись.
— Очень редко. Честно говоря, практически нет. Чтобы был интересный критический разбор режиссерского замысла — не попадаются. Обычно пересказ сюжета и достаточно поверхностная и, как правило, высокомерная оценка увиденному.

— Когда кинокритик в наши дни сочиняет рецензию, он может разбирать режиссуру, операторское мастерство, сценарий. Но когда речь заходит об актерах, скорее всего, будет написано: «Цыганов сыграл великолепно». Все. Или «Цыганов сыграл чудовищно». Но никаких подробных объяснений своим суждениям кинокритик не дает, как будто у него для этого нет аналитического инструментария. И вообще, практически нет текстов про актерский метод. Вас это угнетает? И что бы вы могли рассказать про свой метод работы?
— Если честно, когда я читаю критику, то часто ловлю себя на мысли, что человек пишет немножко о себе. Эдакое блистание своей энциклопедичностью или опять-таки набором клише. Меня это не угнетает, просто грустно, что это так. А метод работы у артистов как правило — система Станиславского. Этому в институтах театральных учат. Или вы про какой метод?

— Когда Делона спрашивают, что он за актер, он всегда говорит, что бывают актеры, а бывают комедианты. «Я — актер, Бельмондо — комедиант». То есть на актера не учатся, он не профессионал, не выходит на театральную сцену. Просто он обладает своей энергией, которую он дарит тому или иному фильму. Он всегда Ален Делон в любом фильме, он не перевоплощается. У вас много картин, в которых вы Ален Делон, но есть и те, в которых вы Бельмондо. Как бы вы себя сами охарактеризовали?
— Мой мастер Петр Наумович Фоменко говорил, что важнее играть не роль, а спектакль. Это один момент. А другой: «Иногда восприятие важнее самовыражения». Восприятие, имеется в виду, твое, как артиста. Ты артист, когда ты воспринимаешь, — это важнее, чем то, что ты из себя изобразишь. Третий момент. Например, у меня есть татуировка, и меня спрашивают, нафига я ее набил себе. Для артиста это не очень удобно. Но когда ты сегодня играешь одну роль, а завтра — другую, потом третью, четвертую, в какой-то момент ты думаешь: «А где я-то?» И ты такой: «О, вот он я! Татуировка моя. Это точно мое». Ну, например. Поэтому у меня и группа музыкальная.
Понятно, что сыграть можно что угодно. И животное, и дедушку, и бабушку. Как в «Тутси»: «Я был лучшим помидором в салате». Или даже не сыграть, а прикинуться — слабым, сильным, больным, веселым. Но важно, наверное, за этими ролями не потерять себя самого.
Хотя иногда роль — это возможность, в том числе из себя что-то выкинуть. Какую-то дрянь, как это делают на исповеди. Хотя бы попробовать. Иногда, наоборот, это возможность поделиться своим открытием каким-то. Иногда просто поржать над собой и другими. Ну то есть важно попытаться понять, для чего тебе эта роль сейчас пришла. Я не могу судить, насколько я хорош как артист. Потому что у тебя может этот портал открыться, а бывает — он туговато открывается. Как вы можете вечером лечь, и вам тут раз — стихотворение нарисовалось в голове. Вы думаете: «Я поэт». А потом в ближайшие десять лет вы из себя не выдавите ни рифмы. Такое же тоже бывает. Или как Рахманинов, который говорит: «Я слышу музыку». Потом раз — не слышу музыку. Но тем не менее, как говорил наш мастер, прав тот, кто делает. Еще он говорил: «Не догоню — так согреюсь».

— У вас было ощущение, что вы — герой момента, герой поколения в кино? Вот был Козловский, после него стал Петров. Сейчас Юра Борисов — это новый Петров и тому подобное, эта эстафета передается. Но вас никогда не включали в этот ряд Фибоначчи, вы как будто все время были над схваткой. Или все-таки нет?
— Про меня разное говорили. От того, что это гениальный парень, до того, что тоска зеленая, из фильма в фильм с одним лицом, как вы цитировали. Но нас учили, что «хвалу и клевету приемли равнодушно», или как там у поэта… Сергей Васильевич Женовач, который был нашим педагогом, всегда говорил: «Ребята, должен быть внутренний критерий». Внутренний критерий — это когда мы понимаем, что делаем, и понимаем, что получилось и не получилось. И это очень важно. То есть мнение зрителя, безусловно, ценно. Все-таки мы играем для зрителей и получаем фидбэк, ответочку. И мне важно мнение абсолютно любого зрителя — я его слышу, но я совершенно не обязан под него подстраиваться.
А по поводу ощущения себя каким-то героем поколения. Я же сам как-то не очень за то, чтобы мыслить поколениями.

— Востребованность Козловского, Петрова и Борисова во многом, конечно же, замешана на том, что каждый из них, так или иначе, считается секс-символом. Вы в какой-то момент считали себя секс-символом? Допустим, после «Оттепели».
— Я для себя остаюсь секс-символом на все времена. Потому что я очень сексуальный. И вообще, я думал, что это расхожее мнение. 

— Недавно была дискуссия, в ходе которой участники пришли к выводам, что за всю историю кино было пять великих актеров — это Жерар Депардье, Макс фон Сюдов, Марлон Брандо, Жан-Луи Трентиньян и Даниэль Отой. Каков ваш список?
— Смешная дискуссия. .. Наверное, я бы назвал Роберта Де Ниро, как ни крути, Евстигнеева, Чурикову… Мне кажется, любой список, который назовешь, будет несправедливый. Во-первых, я далеко не всех артистов видел, например Лоуренса Оливье или Ермолову. Я не представляю себе, что такое Тарханов, Качалов или Грибов на сцене. Для меня что Миронов, что Янковский, что Николсон — это недостижимые величины. Может, и достижимые — я не к тому, чтобы себя принижать очень сильно, но… Не вообще Николсон, а конкретно его роль в «Полете над гнездом кукушки» например. Как он выдергивает эту раковину. Конкретно. Или Янковский в «Полетах во сне и наяву»…
Все перечисленные вами артисты прекрасны, но я бы не стал мерить их списками. Вот Дени Лаван в «Любовниках с Нового моста» (1991), когда он с эрекцией бегает за героиней Жюльет Бинош. Что он за артист, что это за животное такое? Но роль очень крутая там произошла. А сложится роль или нет, зависит от очень многих факторов. И это всегда риск. Какой бы величины ни был артист. Пошел Клаус Кински к Херцогу играть Войцека после Носферату. А играет Носферату, потому что он только что закончил предыдущую картину и не смог перестроиться. Кто мог предположить, что выйдет такая нескладушка?

— Какие из актерских работ из самого свежего кино, которое вы посмотрели, вам запомнились? Был «Манк» Финчера, там Гэри Олдман выступает мощно.
— Да, посмотрел. Гэри Олдман — великий артист. Просто мы явно считываем только верхний слой того, что там заложено. Во всяком случае, я. И сложно оценить весь масштаб. Но Олдман совершенно прекрасный, конечно, настоящая величина, его можно смело присобачивать к списку пяти артистов вместе с Дэниэлом Дэй-Льюисом и ладно, так уж и быть, Марчелло Мастроянни.

— А вспомните самые любимые актерские работы?
— Например, Рой Шайдер, «Весь этот джаз». Или тот же Кински в «Фицкарральдо» или у Жулавского в «Главное — любить» (1974), где у него неглавная роль, но как он рыдает на этом окне… Ну что я сейчас буду долго перечислять…

— Я имела в виду совсем недавние фильмы.
— Мне понравилось, как существуют артисты в «Дорогие товарищи!» Кончаловского. Просто бывает, когда ты понимаешь, как сделано, а бывает, не понимаешь. Здесь я не понимал иногда, и это завораживает.

— В «Оттепели» тот тип маскулинности, который вы изображаете, — роковой, и такой же в «Одессе». Этакая абьюзивная маскулинность, которая идет вразрез с ценностями феминизма. Вы вообще задумываетесь на эти темы, когда вам присылают сценарий, вы начинаете его читать и думать, насколько это, допустим, прогрессивный феминистский сценарий? Вообще, это вас как-то волнует? Вы в своей жизни играли сильных, олдскульных мужчин, которые, условно, берут женщину, которая им нравится, и идут дальше.
— Это же я играл ретро. Сейчас такого, конечно, нет. Это же я играл каких-то тех мужчин, когда не было тренда.

— Но вы задумываетесь на эту тему, когда читаете сценарий?
— Нет, не задумываюсь. Над трендом — нет. И даже когда я вижу тренд, мне становится неловко за тех, кто этот сценарий трендовый написал.
Думаю, что тренд есть тренд. Это называется конъюнктура вроде как. Поэтому я про тренды не люблю. Даже иногда говорю: «Ребята, это какой-то слишком тренд. А можно увести в человеческую тему?»

— В фильме «Человек, который удивил всех» вы затрагиваете квир-тему, ЛГБТ. С репрезентацией ЛГБТ в нашем кино все плохо. В прошлом году вышел один-единственный фильм, несчастный «Аутло», и тут же прокуратура завела дело на отборщиков Ханты-Мансийского фестиваля «Дух огня» за пропаганду гомосексуализма.
— Хороший фильм?

— Нет. Но дело не в этом.
— Дело в этом. Это важно. Вы говорите: «Мертвые души» — это политическое кино?“ Я говорю, что нет. Вы говорите: „Человек, который удивил всех“ — это ЛГБТ-фильм?“ Я говорю: конечно, нет. Это притча о человеке, который превратился в птицу, в данном случае в птицу женского пола. Конечно, в нашей стране это щекотливая тема. Но, собственно, об этом и кино. Что щекотливая тема может быть какой угодно. То есть если каждая вторая газета до сих пор пишет: „У Цыганова вышел фильм „Мертвые души“, где он сыграл Чичикова. Напомним, что десять лет назад Цыганов оставил семерых детей“. Приблизительно этим заканчивается каждая статья в изданиях, которые все это освещают. Это тема, которая вызвала возмущение. Как можно оставить детей?

— А вы оставили?
— Все хорошо у меня с детьми. Сейчас с ними сижу и с вами разговариваю. Вопрос не в этом, хотя и в этом тоже. У меня нет желания оправдываться, я про другой момент. Эти же люди пишут об этом не просто так, случайно, потому что им покоя не дает, как же мои дети. Конечно, им плевать на моих детей. Они на этом цинично делают деньги. Потому что щекотливая тема.
Это манипуляция сознанием обывателя. Потому что обыватель знает, как надо жить, и, если ты не вписываешься в эти понятия, начинается возмущение. Обыватель хочет подглядывать, сплетничать, осуждать и прочее.
Так же и в фильме Чупова и Меркуловой. У моего героя там из ряда вон ситуация, из ряда вон знание, перешедшее от шаманки, и он просто огребает в деревне, а потом становится жертвой чуть ли не сексуального насилия в лесу. Поэтому эта тема не касается непосредственно ЛГБТ, она касается того, насколько человек имеет право жить свою жизнь, болеть свою болезнь, быть не таким, как остальные. Быть медленнее, быстрее, корявей, толще, тоньше. Насколько он имеет на это право.
Актриса похудела, и все: „Господи, ну что же вы так похудели. Вас откормить надо. Давайте же мы вас уже покормим. Ой, какая же вы были хорошая, когда толстая были. А сейчас худая — ни кожи, ни рожи, доска, два соска“ и т. д. Какое, мать твою, тебе дело? Понимаете, да? Такая вот суета.
Но мы как будто обо всем этом уже говорили. Про быть собой. И уважение к другим. 

— Завтра я по просьбе журнала „Сеанс“ сяду писать ваш портрет, портрет артиста Цыганова. Какое ваше напутствие мне?
— Пишите от себя. Все равно это будет ваш портрет артиста Цыганова. Поэтому не забудьте уточнить: „Портрет Евгения Цыганова, работы…“ Потому что в любом портрете есть автопортрет.

Источник: Искусство кино