«На роли евреев у нас есть русский актёр Карэн Бадалов»

Карэн Бадалов, ведущий актер театра «Мастерская Петра Фоменко», рассказывает про то, как в детстве он ловил рыбу с Роланом Быковым в карельской ламбушке. Объясняет, почему играет в кино евреев и врачей. Вспоминает, как легендарный режиссер Петр Фоменко обыгрывал фразу «Тяжела ты, шапка Мономаха».

Артисты театра «Мастерская Петра Фоменко» в декабре разыграли в Петрозаводске спектакль «Сон в летнюю ночь». Роли Оберона и Титании, а также Тезея и Ипполиты исполнили Карэн Бадалов и Галина Тюнина, актеры из знаменитого первого выпуска Петра Фоменко, который стал основой одного из лучших театров страны.
Нам повезло поговорить с Карэном Бадаловым. Разговариваем с ним о театре, о Петре Наумовиче Фоменко, о том, как «Крестный отец» повлиял на «Короля Лира» и парадоксах «Гамлета».

— Прочитала, что в детстве вы были в Карелии с отцом, который был частью съемочной команды фильма «Деревня Утка». Помните это время?
— Это было очень давно. В детстве отец часто брал меня в экспедиции, мы с ним объездили полстраны. Съемки в Карелии были хорошие, но меня этот процесс мало интересовал. Очень хорошо помню момент, когда Ролан Анатольевич (Быков) меня будил рано утром, часов в 5 утра, и мы выезжали с ним удить рыбу. В 9 утра нас с озера забирала группа, ехавшая на съемки. Дальше я спокойно спал в камервагене — там были удобные места, похожие на сундуки, где хранились камеры. Вот это я помню очень хорошо. Еще помню, что были очень вкусные пироги с брусникой.

— Со временем киносъемочный процесс все же вас заинтересовал. Нередко вас приглашают играть роли врачей. Почему?
— Мне сложно прокомментировать эту вещь. В кино большое значение имеет внешность человека. Я помню смешной диалог, который произошел после съемок фильма «Горячий песок». Один из друзей продюсера поинтересовался, почему его не взяли в картину на роль персонажа — старого еврея? И дальше была гениальная фраза: «На роль еврея у нас есть замечательный русский артист Карэн Бадалов». Вот мы все хохотали. Я не знаю, почему предлагают роли врачей, но играть их очень интересно и сложно, потому что этой профессии люди учатся не четыре года, как актеры, а, по сути, восемь лет. У меня очень много таких эпизодических ролей. Кино я очень люблю, но больше люблю театр.

— Вас не тяготит зависимость актерской профессии?
— Да, актер — это одна из самых зависимых профессий. В ней есть что-то женское, связанное с постоянным желанием понравиться. Но это желание не должно перебивать стремления овладеть самой профессией, ремеслом. Да, мы очень зависим от публики. Мы привыкли к полным залам, но в пандемию нам вдруг срезали заполняемость на 50%. Было непривычно, но мы адаптировались. И вот сейчас играли с 25% зала, и я стал выходить со спектаклей более уставшим — нет полноценного обмена энергией с публикой.

— Можете рассказать какую-нибудь историю о том, как Петр Наумович Фоменко репетировал спектакли?
— Я расскажу про работу, которая не состоялась, — «Борис Годунов». Мы репетировали, потом он переключился на «Театральный роман», потом осенью должны были вернуться, но летом Петра Наумовича не стало. В пьесе есть знаменитый монолог Годунова, который заканчивается словами: «Тяжела ты, шапка Мономаха!» Был гениальный момент. Он сидит за столом, вдруг снимает эту воображаемую шапку, бросает ее на пол, топчет ногами, потом как будто поднимает, выпрямляет, надевает снова на голову и очень просто говорит: «Тяжела ты, шапка Мономаха». Я люблю эти моменты. Одной из его любимых фраз была такая: «Нашел прием? Теперь найди, где его сломать». Все спектакли у него выходили очень музыкальными. И даже в тех моментах, где нет музыки из колонок, он выстраивал музыку взаимоотношений, музыку речи. Он это умел делать.

— Например, в спектакле «Три сестры»!
— «Три сестры», с моей точки зрения, был удивительный спектакль. Когда еще Юра Степанов играл Чебутыкина, был момент, когда он идет и слышит все часы: маленькие, большие, наручные, карманные. Он слышит ход времени. Этого нет в пьесе.

— Вы прекрасно играли роль Соленого в этом спектакле.
— Роль интересная, классная. Всегда в роли надо найти отправную точку. Это не обязательно будет начало. Это может быть финал или середина. Здесь основной стала сцена, где Соленый признается в любви Ирине. Там был момент, когда Соленый поправляет ковер ногой — вот он и стал для меня отправной точкой. Казалось бы, мелочь. В любой роли я ищу такой момент, с которого, извините, начинаются «метастазы». Нахожу, и дальше всё начинает выстраиваться.

— А в «Короле Лире» что было такой точкой?
— В «Лире» я очень долго искал финал. Не хотелось сделать его привычно-понятным, что ли. И там я искал голос. И знаете, как я его нашел? Помните третью часть «Крестного отца»? Может, не помните. В финале Аль Пачино начинает беззвучно кричать после того, как убивают его дочь. Я читал про эти съемки. Он кричал по-настоящему, и Копполе всё это не нравилось. Было несколько дублей, Аль Пачино уже почти голос потерял. И вдруг человек, который отвечал за монитор, забыл включить звук. А изображение шло. И тут Коппола сказал: «Вот!» Я тоже хотел в финале добиться такого эффекта.

— Какое у вас было амплуа на курсе Петра Наумовича Фоменко?
— Да я не знаю. Я вообще был уверен, когда поступал, что на режиссуру иду. Слава богу, что он не вешал на нас ярлыки. Если бы он набирал, как вы говорите, по амплуа, я думаю, что он бы меня не взял. Непонятное было амплуа. Длинные волосы, я усы тогда еще носил. Д’Артаньян, наверное, какой-то. Петр Наумович был великим учителем. Чем отличается учитель от педагога? Педагог передает какие-то знания, навыки. А учитель пытается сделать так, чтобы ученик пошел туда, куда он даже не предполагал идти. И ему было интересно вместе с этим человеком пройти путь и совершить открытие. После ухода Петра Наумовича меня никто из режиссеров не ставил в тупик. Для актера — самое ценное, когда его ставят в тупик, и он начинает делать что-то новое, по крайней мере, искать это. А в противном случае на своих штампах можно прекрасно существовать.

— Вам нравится современный театр с его поисками нового, провокациями?
— Я не так хорошо знаю современный театр. Провокация — это когда Гамлет приводит труппу играть перед Клавдием. Это провокация ценою в жизнь. Когда такая провокация — да. Я не принимаю пока современную пьесу. Всё, что я читал, мне кажется, очень сильно проигрывает классике. А зачем тогда мне брать эту пьесу, если она хуже классики? Если какие-то проблемы, которые ставит пьеса, я видел в телевизоре, зачем мне на это смотреть в театре? Ерунда какая-то, честное слово.

— Какой спектакль «Гамлет» был для вас самым интересным?
— В свое время, когда мы были еще студентами ГИТИСа, Патрис Шеро привозил своего «Гамлета» в Москву. По-моему, Гамлета играл Дезартр. В финале на сцену выходил Фортинбрас весь в крови, вытирался, и было видно, как он от этой крови чумел. 17-летний мальчик вкусил все это и почувствовал себя счастливым. Он еще не понимает, чем ему это счастье битвы грозит дальше. И вот это было хорошо, открыто. Конечно, «Гамлет» у всех на слуху, но мне кажется, что у Шекспира есть пьесы помощнее. Кстати, вы знаете, что Гамлет находится на сцене всего 40% времени пьесы?
Кроме того, мы счастливые люди, потому что у нас есть разные переводы Шекспира. Англичане говорят, что вынуждены играть на староанглийском, и шутки эти уже никто не понимает. То есть им Шекспира надо переводить на современный язык! А у нас — переводчики, переводчики, переводчики. И ты можешь взять что-то отсюда, что-то оттуда. Можешь сопоставить какие-то вещи. Когда мы брали «Лира», то выбрали перевод Осии Сороки как основной. Он почти как подстрочник, очень близко. У него есть и свои русизмы, он любит такое накрутить. Но что-то было и из Пастернака, чтобы Шекспир звучал более музыкально.

— Я знаю, что вы интересуетесь живописью. Есть ли у вас любимый период в искусстве?
— Мне интересно всё. От иконописи и древнеегипетской пластики до современности. Хуже всего я знаю современное искусство. Я люблю импрессионистов, чувствую футуристов, кубистов. Прямо перед пандемией мы всей семьей — я, жена и сын, который учится во ВГИКе на операторском, были в Мадриде. Одним из поводов для поездки была выставка Рембрандта. Я очень люблю смотреть живопись вживую. У меня много хороших альбомов, качественных, но это не то. Я очень люблю Эль Греко, Веласкеса. Очень люблю Модильяни, очень. Однажды, давно, мы были в Риме и там была выставка Модильяни и Сутина. И я понял, что я Сутина не знаю, а он очень хороший художник. И выставка была хорошо сделана — так поставили свет, что, несмотря на то, что было много людей вокруг, ты видишь только картины.

— Чего вы ждете дальше от жизни?
— У меня нет стремления сыграть какие-то определенные роли. Сейчас вообще мне сложно об этом говорить. Я отравлен Фомой — мы позволяли себе так называть Петра Наумовича. Я отравлен им, и мне очень сложно. И всё равно работа нужна. Артист, который не работает, умирает. Я тут ехал в метро и увидел человека, читавшего книгу про Льва Яшина. Я запомнил название главы: «Яшин умер не от болезни, а от невостребованности». Вот этого бы не хотелось.

— Зачем люди идут в театр, по-вашему?
— Кто-то приходит отдохнуть. Кто-то — чтобы увидеть новое прочтение пьесы. У Камю есть эссе об абсурде, и там есть глава о театре. Он говорит о том, что после спектакля ничего не остается, только ощущения. Это же абсурд! В театре ничего не повторяется, даже один и тот же спектакль каждый раз играется немного иначе. Если вы пытливый зритель, то увидите это. Самое главное в театре — он живой. У человека есть потребность такого живого общения. Слава богу, она неистребима.

Источник: Сетевое издание «Республика»