Родом из одержимых

Долгожданное новоселье театра совпало с долгожданной премьерой пьесы Островского, поставить которую Фоменко задумал еще несколько лет назад. «Бесприданница» — спектакль большой формы, хотя и нынешний, новый зал театра рассчитан все же не на тысячу мест, а на четыреста. Но этот спектакль наследует по форме «Трем сестрам», где и декорации большие, и расстояние от актеров до зрительских глаз иное, не камерное. Однажды и навсегда полюбив режиссера за «семейное счастие» человечности, за филигранные ближние планы, где играет каждый вздох, каждый поворот женского плечика, где тончайшие нюансы сливаются в неподражаемые воздушные кантилены, по инерции ждешь всего этого и от нынешней постановки. Но здесь все не то. Огромный мост (художник Владимир Максимов), задник, где сначала — «гобеленовый» вид волжского городка, а затем и вовсе — сумеречное небо с лунной дорожкой, могут, признаться, даже отпугнуть своей какой-то нарочитой декоративностью. Невыразимо длинная экспозиция, где мужчины неспешно попивают утренний чай и обсуждают грядущее замужество Ларисы Огудаловой, тоже расхолаживает. В этой экспозиции вместо привычных у Фоменко тонких подробностей взаимоотношений видится лишь тягучий традиционализм. Но вот появляются цыганки, и начинается совсем другая история. 

Да цыганки ли они, эти темноватые бродяжки с хриплыми голосками и странноватыми песнями? Не ведьмы ли, не порождение ли тинистых волжских заводей, принявших в свое лоно не одну только несчастную Катерину Кабанову, но потенциальное множество девиц Островского, обладательниц горячего сердца и живого воображения? И вот уже перед нами тоненькая, с пухлыми губками и небрежно заплетенной косичкой Лариса Полины Агуреевой. Такая и рук не заломит, и романс «А напоследок я скажу» ни за что не споет. Ее коронный номер — «Расскажи, расскажи, бродяга, чей ты родом, откуда ты?». Повадка у нее девичья, порывистая, снаружи — бравада, внутри — натянутая струна, которая вот-вот оборвется.
И вообще она — из одержимых, из тех, кому самой с собой не сладить.

Выбор исполнительницы заглавной роли имеет здесь решающее значение. Совершенно очевидно, что режиссеру нужна не просто красивая и талантливая актриса, но та, в которой скрыт полуребенок-полузверек, речное дитя с душевными безднами. Агуреева — Лариса, решившись стать женой жалкого Карандышева, просится на волю, в деревню, и не только потому, что боится новой встречи с возлюбленным Паратовым, а и потому, что ей воздуха хочется. Потому что душно, сил нет. Этой героине не хватает шага, чтобы — с обрыва и в воду. Впрочем, внутренние связи «Бесприданницы» с «Грозой» очевидны, но в театре и в кино Огудалову все больше играют томной красавицей, вероятно, оттого, что романсы поет и на гитаре играет. А агуреевская героиня недалеко ушла от тех цыганок, тоже без роду, без племени, тоже воздух любит. Сперва она вообще в деревенской рубашонке бегает, с лукошком, держит Карандышева за руку и норовит таким манером пройти с ним по жизни, как по лесной опушке. Все одно, на другую жизнь средств нет, а так — хоть чисто. Но богатые покровители приоденут ее к празднику в какой-то сногсшибательный серебристый сак (костюмы Марии Даниловой), и она станет похожа на Адриенну Лекуврер кинешемского уезда. Тема театра медленно и верно входит в спектакль Фоменко — и внезапными картинными позами, и теми самыми малеванными задниками, и теневыми силуэтами, которые доигрывают то, чему Островский не дал словесного обеспечения. Там, на освещенном изнутри полотне, возникают похожие на дагеротипы фигуры персонажей пьесы — живут себе, поживают, имеют профили и абрисы, но лишены объема. Мать Ларисы, которую играет Наталия Курдюбова, тоже по-своему театральна, вместо привычного мещанского колорита ей подарен режиссером намек на непростое прошлое, некий декадансный излом, черная гамма и тонкая в мундштуке папироска.

Мужское население спектакля — и это тоже принципиальный момент — явно не выразительно. Самый объемный тут Карандышев — Евгений Цыганов. Его объем — это масштаб человека-опечатки, неталантливо сосредоточенного на своей незамысловатой жизни. Ларису он явно любит, но все равно не видит в упор, даже через свои толстые очки, потому что его, так же, как и других мужчин, занимает собственное мелкое тщеславие. Правда, его-то жаль. Он ведь хорош собой и мог бы стать героем-любовником, кабы не бедность. Роль сыграна так, что не столько он сам жалок, сколько жалко его самого, ибо и унижен, и влюблен, и все это подлинно, не игрушки. Богач Кнуров — Алексей Колбуков вроде бы тоже любит Ларису искренне, правда, в рамках своего привилегированного положения. И даже Паратов — Илья Любимов в сцене, предшествующей гибели героини, проявляет если не любовь, то, по крайней мере, искреннюю страсть. Но ни тому, ни другому, ни третьему (довольно циничному Вожеватову — Андрею Щенникову) не дано ни шанса на какую-нибудь человеческую значительность. «Блаародное» предложение Кнурова Ларисе — пойти к нему в содержанки — заканчивается тем, что герой спотыкается на лестнице и плюхается наземь, как мешок с мусором. Паратов же - красивый, статный, голосистый, но вместе с тем отчетливо мелкий, неяркий, будто не всамделишный. Не «мохнатый шмель» — это уж точно. И вообще в какой-то момент закрадывается подозрение, что и его, любезного, просто придумала себе на полном безрыбье эта девушка с «горячим сердцем» Параши (из одноименной пьесы Островского) или с необузданным воображением Катерины (см. «Грозу»).

Молодому поколению фоменок выпало сыграть на новоселье куда более дикую и жесткую историю, чем играли те, прежние, прославившие первый призыв мастерской. Вспоминая милые кудряшки агуреевской Наташи Ростовой в «Войне и мире» или ее девичье декольте, куда импровизатор из «Египетских ночей» макал свое вдохновенное поэтическое перо, осознаешь, как девочка вырастает в трагическую актрису. Процесс пока не завершен, и ее Ларису временами сносит в детскость, в легкомыслие травести, но дорога-то ясна. Песня про бродягу спета с таким диким отчаянием, а финальные предсмертные слова сказаны с таким ощущением бездны, что забыть это трудно. Такую поэзию темного омута, такую тоску по человечности и такую тотальную нелюбовь здесь еще не играли. Играли как раз человечность во всех возможных ее спектрах. А события за стенами маленькой мастерской неумолимо меняли сам воздух жизни. И новые стены театра возводились слишком долго да в непрестанной борьбе. Вот и получился к новоселью совсем другой Островский. Про жажду любви, для которой не осталось ни места, ни времени.