В «Табакерке» вышел «Рассказ о счастливой Москве»

Миндаугас Карбаускис часто предпочитает нехоженые тропы в театре, выбирая для постановки то роман Фолкнера, то повесть Андреева, то заковыристую пьесу Бернхарда. На сей раз он поставил перед собой задачу, которая кажется почти невыполнимой — инсценировать густую прозу Платонова, его неоконченный и не самый известный роман «Счастливая Москва».
И без того маленькую сцену «Табакерки» полностью оккупировала декорация — гардероб какого-нибудь театрика или комсомольского клуба. Актерам остается два прохода между вешалками с пальто, узенькая линия за стойкой гардероба и, собственно, сама стойка.
Вот он, порог светлого будущего коммунизма, в которое веруют герои Платонова. У этого тесного порога они проведут всю свою жизнь, изобретая формулы бессмертия и сверхэкономичные весы для точного взвешивания граммов хлеба, разыскивая какое-то необыкновенное счастье и не размениваясь на обыкновенное.
Пальто здесь — снова символ телесной оболочки, как и в предыдущем спектакле Карбаускиса «Рассказ о семи повешенных»: все телесное, мешающее без помех двигаться в светлое будущее, для платоновского человека обуза.
Платонов писал «Счастливую Москву» четыре года, с 1932-го по 1936-й. За окном лежала совсем не счастливая Москва, город репрессий и черных воронков. Его же взгляд был явно обращен в недалекое прошлое, в бурные 20-е, в эпоху смелых фантазий конструктивизма и безграничной веры в нового человека.
Миндаугас Карбаускис рисует свой спектакль двумя цветами, точно позаимствованными с плакатов РОСТа, — темно-серым и огненно-красным. Все одеты в одинаковые мышиные пальто и костюмы, под которыми обязательно горит какая-то ярко-красная деталь — белье, рубашка, блузка или брюки.
В каждом из платоновских героев живет какая-то грандиозная мечта: открыть в смертном человеческом теле, в самой смерти источник неисчерпаемой энергии или зазвать в Советский Союз все обездоленное человечество, оставив капитализм зияющей пустыней. Так, мечтая об этом единении, скромный служащий и неудачник в любви Виктор Васильевич Божко (Алексей Усольцев) в мешковатом сером пиджаке легко перемахивает через стойку, и серое пространство точно вспыхивает от его красного костюма.
Больше всего красного цвета досталось на долю Москвы Ивановны Честновой (Ирина Пегова) — дочери трудового народа, которую так распирает от молодости, силы и предвкушения необыкновенного счастья, что ни один мужчина не может устоять перед этим половодьем чувств. «Не человек, а огонь и электричество, обслуживающее мир и счастье на земле», — описывает Платонов Москву Честнову, а режиссер дает в руки актрисе вилку от электронагревателя, и вода в стакане начинает закипать, точно от ее рук. Забывшая свое прошлое, потерявшая свои корни, вся устремленная в будущее, Москва Честнова манит, как утопия, и, как утопия, губит всех, кто потянулся за ней.
Это спектакль про то, как «погибают замыслы с размахом, в начале обещавшие успех». Вот уходят на работу две комсомолки (одна из которых — Москва), нацепив на голову красные каски метростроевцев — новая попытка ворваться в светлое будущее. И вот одна из них уже лежит в прозекторской, и хирург Самбикин (Дмитрий Куличков) ищет где-то в пустоте кишок тайник, где хранится душа, не замечая, как близок он к безумию. 
А Москва Честнова, потеряв ногу, становится сожительницей опустившегося старика, зарываясь в кучу грязного тряпья и выбирая самое дно, чтобы укрыться от стыда. Девушка-электричество, отвергавшая любовь потому, что «она не может быть коммунизмом», становится мелочной, жадной и озлобленной.
А выдающийся механик Сарториус (Александр Яценко), любивший Москву без памяти, покупает себе новый паспорт и вторую жизнь безвестного маленького человека, выбрав себе в жены чью-то брошенную жену, только что похоронившую ребенка, — самую несчастную из тех, кто попался ему на пути. И когда эта серая мышка (Яна Сексте), ревнивая, ожесточенная, навсегда несчастная, колотит его от ревности чем-нибудь тяжелым, бывший гений механики с удовольствием крякает, точно в бане под веником, избавляясь от иллюзий по поводу возможного счастья, — потому что «человек еще не научился мужеству беспрерывного счастья». Такая вот «обыкновенная история».