Любовь против коммунизма

При разговоре о Миндаугасе Карбаускисе, выпустившем спектакль «Рассказ о счастливой Москве» в Театре п/р Олега Табакова, давно уже стало хрестоматийным упоминание двух вещей. Дело в том, что Карбаускис, счастливо сочетающий в режиссуре отстраненную метафорическую холодность литовской традиции и домашнюю подробность человеческого существования на сцене, усвоенную от своего учителя Петра Фоменко, очень любим театральной критикой. И она его много и с удовольствием критикует — по большей части, хвалит. В этом году, например, на «Золотой маске» за «Рассказ о семи повешенных» Карбаускису вручили приз критиков и журналистов, на который он отозвался мрачным «спасибо». Что, конечно, не удивительно. От человека, производящего театральный продукт из упоения тягучим прозаическим текстом и завороженностью темой смерти (это и есть те самые хрестоматийные черты его творчества), легкомысленных речей и беспричинного веселья ждать не приходится. Зато его последовательное и безнадежное стремление разгадать загадку жизни вызывает живое участие и сопереживание даже и тем более со стороны прожженных театралов.
Вот и «Рассказ о счастливой Москве», несмотря на обманывающее, дразнящее счастьем название и исполнительницу главной роли Ирину Пегову, хорошо запомнившуюся по жизнерадостной «Прогулке», легкости бытию не прибавляет. В этот раз Карбаускис взялся за инсценировку романа Андрея Платонова «Счастливая Москва», написанного в начале 1930-х, а обнаруженного в начале 1990-х. Напомню, что прошлый «рассказ» Карбаусикаса — «Рассказ о семи повешенных» — поставлен по одноименному произведению Леонида Андреева о юных революционерах-террористах, томящихся в тюрьме в ожидании казни. Роман Платонова с революции начинается. Это был момент пробуждения не только революционного и социалистического сознания масс, но и сознания Москвы Ивановны Честновой (Ирина Пегова). Свое необычное имя девушка получила в одном из многочисленных в те годы детдомов. Комсомолка и красавица, через всю жизнь пронесшая детское воспоминание о безымянном темном человеке с горящим факелом, который бежал по улице и был убит в скучную ночь поздней осени 1917 года, вспыхнула и сгорела в отблеске коммунистической утопии. Готовая любить всех и, в общем-то, совершенно не отказывающаяся это делать, она довольно скоро поняла, что любовь и коммунизм не только не совместимы, но и враждебны друг другу, и как решить это противоречие — совершенно не понятно. А как жить с ним — не понятно еще больше.

История исчезновения счастливой Москвы разыгрывается за стойкой выстроенного на сцене гардероба (художник-постановщик Мария Митрофанова) под хрипловатые песни 1920 — 1930-х годов, раздающиеся из маленького радиоприемника. В течение двух часов актеры играют на крохотных клочках пустого пространства между вешалками, но ощущение искусственности или ограниченности не возникает ни разу. Висящие на длинных проводах лампы активно участвуют в действии, стыдливо угасая в сценах любви и поспешно разгораясь, как только опасность миновала (художник по свету Сергей Скорнецкий). Но преддверие новой жизни оказывается непреодолимым. В этот гардероб можно войти, но из него нельзя выйти, потому что за ним ничего нет. Ни коммунизма, ни счастья, ни любви.

Звонкая, энергичная, способная собою вскипятить воду (в одной из сцен зрители действительно видят белый пар, поднимающийся из стакана с кипятильником, шнур от которого зажат руке), Москва постепенно тускнеет, выгорает, обесточивается. По ее венам не то что электрический, кровоток-то еле идет. Румяная, улыбающаяся, вспыхивающая то в одном, то в другом углу в красном пальто, красном платье и красных туфлях, к концу спектакля, потеряв по сюжету ногу на метростройке, а заодно и всякий интерес к жизни, она буквально сереет. Переодевшись в серое пальто-шинель, неохотно, не с физическим, а с каким-то душевным трудом, Москва передвигается по сцене, а ближе к финалу вовсе исчезает, выветриваясь и из памяти своих бывших поклонников. Художник по костюмам Светлана Калинина на протяжении всего действия эффектно сталкивает сочащийся молодостью, пылкостью и безосновательной радостью мир цвета (красно-черные костюмы актеров, вплоть до красных трусов новобранцев в военкомате, где недолго работала Москва) и мир серости, безразличия, старости и пустоты — гардероб на сцене образован рядами одинаковых серых пальто.

Любовь — а это главное слово и в тексте и в инсценировке — оказывается не просто не способной придать жизни смысл. «Любовью соединиться нельзя, я столько раз соединялась, все равно — никак, только одно наслаждение какое-то», «любовь ведь горькая нужда, более ничего», «любовь происходит от не изжитой еще всемирной бедности общества, когда некуда деться в лучшую, высшую участь», «любовь не может быть коммунизмом», — в разное время произносят разные герои. Любовь отнимает всякий смысл и всякую надежду, обнаруживает в основе зияющее одиночество и пустоту, подобно той, которую нашел хирург Самбикин (Алексей Усольцев) в кишках на месте предполагаемой души. Рассказ о счастье и любви в спектакле Карбаускиса все равно становится рассказом о смерти. Завороженность ею, знаете ли, вещь серьезная. И неисчерпаемая, к радости режиссера, критики и простого зрителя, оказавшегося в театре, который не только начинается, но и заканчивается вешалкой.