Край или конец света?

На фестивале «Черешневый лес» — премьера «Дяди Вани». Четкого «внутреннего сюжета» как будто и нет. Есть (как у Чехова) «сцены из деревенской жизни».

Миндаугас Карбаускис в спектакле точно листает фамильный альбом, надолго задерживая зрительский взгляд на снимках. В альбоме — профессор Серебряков (Олег Табаков), Елена Андреевна (Марина Зудина), доктор Астров (Дмитрий Назаров), Соня (Ирина Пегова), дядя Ваня (Борис Плотников), матушка Мария Васильевна (Ольга Барнет).

Качеством «съемки» «сцены» из альбома весьма обязаны режиссеру и сценографам — Олегу Шейнцису и Алексею Кондратьеву.

Светлое свежее дерево полностью закрыло Большую сцену МХАТа. Две стены усадебного дома Войницких напоминают две ширмы театра теней.

Ближняя к залу стена состоит из чистых, сияющих стекол, из распахнутых окон. Веранда почти пуста, вещный мир чеховских домочадцев разрежен до предела: мощный фамильный буфет (с пестрым дачным букетом на полке), серебряный чайник, керосиновая лампа, самовар┘

Да в высоте — полукруг слухового окна. Круглый, как нимб.

В узком пространстве меж стенами движутся силуэты. Все мизансцены — фронтальные. Группы героев вылеплены светом, обрамлены и «кадрированы» переплетами окон веранды. Отчего и возникает эффект «старого альбома».

Над «Дядей Ваней» Карбаускиса витает тонкий запах «Вишневого сада». (Особенно это родство подчеркнет лучшая сцена спектакля — финал.) Все ребячатся, игнорируя двери, вылезая на террасу прямо из окон. (Даже склеротически-величественная, намертво затянутая в корсет прогрессистка и суфражистка Мария Васильевна Ольги Барнет делает то же, когда поблизости нет слуг и домочадцев.) Детский бант завязан под подбородком прекраснодушного Вафли (Сергей Беляев). На бледного гимназиста возвышенных взглядов похож Дядя Ваня с белыми розами в руках.

Прелестно и беспардонно продлив детство до погоста, старые мальчики и дряхлые девочки «с принсипами» не получили, естественно, благую беспечность как дар небес. А легко, в темпе вальса, отняли ее у потомков.
Должен ведь на ком-то держаться дом?

У Сони, Ирины Пеговой из театра П. Н. Фоменко, косы до колен, детский румянец, детская неуклюжесть, рассудительность и звонкий голос подростка. Соне приходится быть в усадьбе Войницких и Аней, не получившей воспитания по безденежью и рассеянности старших. И «ключницей» Варей, отпускающей горох на кухне. И единственным взрослым человеком в семье.

Ирина Пегова в первых театральных ролях (сантиментальной и разбитной Судомойки в «Безумной из Шайо» и простодушно-лукавой Бабушки в «Белых ночах») казалась актрисой явно и ярко комедийной. Роль Сони решительно иная. «Диапазон» Пеговой расширяется — и скрытый комизм ее прежнего амплуа делает «чистую лирику» еще острей.

Есть старая русская легенда об ангеле, сосланном за жалость к людям с небес на землю в деревенские батраки. Такого ангела-хранителя, чье служение — вести счета и «на базаре мукой торговать», играет Пегова в «Дяде Ване».

Вот при всполохах грозы, при одной дальней свече, доктор Астров рокочет: «В человеке все должно быть прекрасно…» Вторую половину намертво затоптанной фразы зритель не слышит: гремит гром, в доме темно, Астров закрывает окно, продолжая жестикулировать и говорить.

Мы не слышим фразы Астрова — но за стеклом ее слышит Соня.

Зрителю же достается «немая фильма», тридцать секунд светописи, оживляющей убитые чеховские слова. Румяное, щекастое лицо влюбленной девочки вдохновлено словами Астрова. Перед незримым зеркалом Соня медленно подымает свои школьные косы, укладывает их короной. Желтоватый керосиновый свет сияет у нее за плечом. Отсветы лежат на стекле графинчика, на серебре, на старом дереве. Тяжелый силуэт доктора, притемненный фон усадебного мира — и робкое, освещенное лицо Сони┘

В ее косах, в ее полной серьезности, в желтоватом рембрандтовском огне вспыхивает «прежняя красота», уже недоступная пастораль классической культуры. Вот тьма. Вот свет. Вот лицо девушки, еще знать не знающей, что все в этой жизни относительно.

Пунктиром таких острых, минутных, немых сцен и живет спектакль.

┘У Някрошюса Владимир Ильин в роли Гаева, вальяжно и коварно бросая чеховскую реплику «Я - человек восьмидесятых годов!», вызывает в зале обвальный хохот: Ильин — Гаев действительно похож на человека 1980-х, так что причины и следствия продажи малой родины с публичного торга выступают еще рельефней. В «Дяде Ване» Карбаускиса на «людей восьмидесятых годов» похожи Астров — Назаров и Войницкий — Плотников.

Но они напоминают другую часть той же «чеховской породы в советской инкарнации». Тех, кто честно пытался удержать мир на плечах, сохранить леса от порубок, а имения — от долгов. Однако и из этого почти ничего не вышло.

Дмитрий Назаров — движущая сила в их дуэте. В его Астрове — сдержанное достоинство, мужество, уездная рассудительность, здравый смысл и насмешливый докторский опыт. Четкое понимание того, как неостановимо вырождается N-ский уезд. И того, сколь неинтересна динамика вырождения (да и возрождения тоже) — за пределами уезда. И того, как тесно он сам (земский гласный, поди) с этим уездом связан, сам себя обрекший общей судьбе.

┘Менее всего похожий на «осеннюю розу, прелестную, грустную розу» — доктор Астров тоже силуэт из старого, знакомого альбома. Нервический и возвышенный Дядя Ваня в белых воротничках, Дядя Ваня — носитель лучших иллюзий, несомненный подписчик «Нового мира» (ну пусть «Русского богатства») — оттеняет и дополняет образ друга.

Звенит в буфете графинчик русского народного транквилизатора. Соня, позднее дитя той же породы человеческой, отнимает рюмки у обоих. 

А тем временем равнодушные, умеренно косорукие мужики в телогрейках закрывают деревянными ставнями пролеты веранды. Кончается сюжет. Профессор и Елена Андреевна, конечно, уедут — куда смогут. Зимовать, доживать здесь останется полусумасшедшая матушка «с идеалами». И эти трое, почему-то обрекшие себя сенокосам, больницам, базарам, счетам уезда N. 

Соня накидывает на плечи телогрейку. Они с Дядей Ваней пишут у лампы, на фоне старой мебели. Мужики деловито навешивают ставни (прочные, глухие, как двери). Уже остался один освещенный квадрат: дверцы многоуважаемого буфета, сухой букет в банке, желтый свет, белая бумага — и эти двое. Режиссер держит взгляд зала «на этом кадре» — долго, долго.

«Какие прекрасные лица — и как это было давно»┘ Целая библиотека текстов — в немой сцене, в «живой картине» старой русской семейной фотографии. 

Мужики закрывают и последнее окно усадьбы. Но не намертво! (И в этом — самый умный и самый целомудренный жест спектакля.)

Осталась щель, полоска медового света из-под глухой двери-ставни.

Под окном спит Караульщик в замурзанном ватнике и ушанке.

Вот и финал. «Старый альбом» пролистан и бережно закрыт.

Несомненно — рукой прямого и кровного потомка.