Небо в алмазах

Миндаугас Карбаускис — один из немногих режиссеров сегодня, кто умеет по-настоящему работать с артистами. Вдумчиво, разнообразно, открывая в них новые грани. Полина Медведева, Наталья Курдюбова, Александр Семчев, Ольга Барнет, Андрей Смоляков, отчасти и Олег Табаков обязаны ему, независимому, неуживчивому, трудному в общении, взявшему у своего учителя Петра Фоменко максимум возможного — своим вторым актерским дыханием, новой страницей своей биографии. 

Отличительная черта этого режиссера — способность не просто ставить некий текст, но создавать в своих спектаклях особую реальность, притягивающую, пугающую постоянным внятным присутствием то ли Пустоты, то ли Смерти, но точно чего-то не антропоморфного, не подчиненного человеку и логике человеческой жизни.

Когда стало известно, что Карбаускис, известный еще и тем, что может поставить самый не театральный, не поддающийся переводу на сцену литературный текст, взялся за «Счастливую Москву» А. Платонова, и на главную роль позвал Ирину Пегову, актрису упоительной органики, актрису, которая вся сочится жизненными соками — было интересно потому, что непонятно. Было не понятно прежде всего, как можно в принципе поставить текст Платонова. С гениально искареженным русским языком, пугающий по смыслу, отчаянный текст.

«Счастливая Москва» — история о девочке, потерявшейся во время гражданской войны, и в приюте названной Москвой Честновой, история о девушке, которая хотела жить «обыкновенно, со счастьем», история о том, как ничего у нее не получилось. Не потому что люди плохие ей попадались: наоборот, на людей ей везло.

В спектакле — как всегда у Карбаускиса — занято немного актеров. В «Рассказе о счастливой Москве» (Карбаускис словно начал какую-то совсем свою игру — в Табакерке уже идет его «Рассказ о семи повешенных», теперь вот — «Рассказ о счастливой Москве») — шестеро, и все работают отменно, вкусно. Это Ирина Пегова, Александр Яценко, Дмитрий Куличков, Алексей Усольцев, Александр Воробьев и Яна Сексте.

Все играют по нескольку ролей, хотя в программке обозначено по одной, главной, условно говоря. Но по старой фоменковской традиции — оп! — надел актер другую шапку и уже перед нами другой персонаж, с другой пластикой, говором, с другой судьбой. Все это краем, одной точно сделанной деталью. Судьбы лишь намечают, но жестко, если не сказать жестоко. Словно прочерчивают острым карандашом, актеры не останавливаются, чтобы раскрасить или расцветить персонажа. Или пожалеть. Быстрый и точный абрис судьбы — вот основной способ взаимоотношений актеров с ролями у Карбаускиса. При этом в режиссуре Карбаускиса сильно работает сам текст: он слышен, он играет, слова, фразы озвучиваются-подаются актерами так, что после спектакля хочется перечитать повесть Платонова.

В этом спектакле — много от музыкального произведения. В том, как он построен, придуман, исполнен. В том, что на фоне серых старинных гардеробных вешалок и серых (голод же, нищета, война только что кончилась) шинелей — вдруг! — красным всполохом пальто Москвы — алое. Или рубашка Сарториуса. Красная. Серое, серое, серое — алое. Это просто, но это очень эффектно, и очень по существу, поэтому и действует.

Пространство, перегороженное гардеробной стойкой вдоль почти у самой авансцены, кажется, не оставляет места актерам, закрывает их, не дает разглядеть детально, но - раз! — вспрыгнула на стойку Пегова, перемахнула через нее, и появился крупный план, как в кино.

Маленькая радиола играет советские песни и музыку, под которые веселились и влюблялись наши бабушки и дедушки. Когда на эту музыку накладывается текст Платонова — например, такой: «Москва Честнова улыбалась от радости слышать музыку, возбуждающую ее жизнь на исполнение высшей судьбы» — становится совсем не смешно, но больно. Как и от этих красных рубашек и - вдруг — застывших, потерянных, недоумевающих глаз нелепого человека, только что признавшегося в том, что счастлив. 

В сущности, Карбаускис поставил светлый спектакль о том, как проходит жизнь хороших и честных, обычных людей. Как она уходит в песок и как ничего от нее не остается.