Живые и мертвая

В эпоху, диктующую порой даже маститым творцам выбор путей наименьшего сопротивления, тридцатидвухлетний московский режиссер-литовец Миндаугас Карбаускис действует в искусстве по иным законам. Публику за дуру не держит и на драматургический ширпотреб не оглядывается; непростые задачи ставит не только перед собой, но подчас и перед зрителями, требуя сосредоточенности и душевных усилий. Помимо отчетливо выраженного мировоззрения и уверенного режиссерского почерка, в сценических работах Карбаускиса от раза к разу все больше проступает какая-то чрезвычайно привлекательная, вызывающее уважение несуетность.

Инсценировать и переводить на театральный язык романы лауреата Нобелевской премии Уильяма Фолкнера, сотканные из потоков воспаленного сознания его многочисленных героев, неимоверно сложно. Карбаускис не устрашился, как не устрашился десять лет назад его учитель по ГИТИСу Сергей Женовач, поставивший со студентами курса Петра Фоменко незабываемый, перепахивающий душу спектакль «Шум и ярость».
В сдержанной постановке Карбаускиса — значительно меньше «шума», почти минимум «ярости» и, как это ни странно, заложена изрядная доля юмора, временами, правда, граничащего с черным. Тем не менее, одна из важных фраз фолкнеровского романа «Шум и ярость» (1929) с легкостью может быть перенесена в «Когда я умирала» (1930), оказавшись к месту и здесь: «Человек — это совокупность его бед». Впрочем, в «Когда я умирала» имеется свое ключевое изречение: «Смысл жизни — приготовиться к тому, чтобы долго быть мертвым».
Полагаю, все уже догадались, что в избыточной жизнерадостности Фолкнера упрекнуть едва ли удастся, да и весельчаком его не назовешь ни при какой погоде?
Наверное, точнее было бы перевести заглавие романа, как «Пока я лежала мертвая», поскольку умирающая героиня Адди Бандрен (Евдокия Германова) отходит-таки вскоре после начала повествования, и дальнейшие события разворачиваются вокруг ее остывшего тела. Семья бедняков Бандренов (отец, четыре сына и дочь) пытаются вопреки стихиям и здравому смыслу выполнить волю покойной и похоронить ее в сорока милях от их деревушки. Разливается река, рушатся мосты, гибнут мулы, идут дни, труп разлагается и напоминает о себе отвратительным запахом; старший сын ломает ногу, другой впадает в ярость от потери любимого коня, третий пытается спалить гроб с телом матери, младший все чаще демонстрирует умственные отклонения, семнадцатилетняя дочь обнаруживает, что ждет ребенка, а беззубый неудачник, глава семьи Анс Бандрен (Сергей Беляев) маниакально требует одного: разваливающаяся повозка с гробом и детьми должна двигаться в сторону намеченной цели.
Так минует девять дней. Злосчастие подступает к каждому из героев все ближе («злосчастие» — словечко Фолкнера), а умершая Адди незримо для живых наблюдает за ними с тем же бесстрастием, с каким делала это при жизни и лежа на смертном одре. В спектакле маленькая фигурка Адди-Германовой бесплотными, легкими шажками постоянно перемещается по сцене и вдруг, бесшумно замерев на месте, настороженно прислушивается к чьим-то речам. Лишь однажды она позволит себе разразиться негромким, но неожиданно многословным для столь хрупкого и изнуренного существа монологом.
Судя по этой практически безупречной с театральной точки зрения постановке, становится еще очевиднее, чем раньше, что стык жизни и смерти занимает Миндаугаса Карбаускиса много сильнее, нежели тема пожизненного и посмертного злосчастья (или любая другая). Надо признать, что текст Фолкнера дает все основания для подобного режиссерского исследования.