Миндаугас Карбаускис: Увлекателен только путь к наградам, а не сами награды

Герой этой публикации как-то исподволь, внезапно перешел из когорты «молодых, подающих надежды» театральных режиссеров в разряд тех, кого принято называть «явлением». Между тем, его нельзя назвать модным и «раскрученным». На его спектакли не ломятся любители «клубнички» и бродвейских комедий положений. Он сторонится всяческого «пиара» и неподдельно негодует, когда говорят о его «неповторимости». Между тем, факт остается фактом: Миндаугас КАРБАУСКИС окончил РАТИ — ГИТИС всего-навсего четыре года назад, но уже стал одним из самых известных и обласканных славой режиссеров. В его активе — премия им. К. С. Станиславского и аж три «Золотые маски» 2005 года (если считать еще и ту, которую получила Ирина Пегова за Соню в его «Дяде Ване»).

Критика на все лады перемывает косточки этому «прибалтийскому красавцу», пытаясь приклеить ему самые разные ярлыки. Одни величают его «единственным традиционалистом своего поколения», вторые называют «самым замкнутым и интеллектуальным режиссером поколения 35-летних», «новым главным героем театрального сегодня» etc., etc. И, наверное, в каждом из этих «определений» есть доля истины. Он действительно интеллектуал: на его спектаклях не отдохнешь, не расслабишься. Они заставляют тебя шевелить мозгами и трудиться душой. То, что Карбаускис «традиционалист» — тоже абсолютно верно. Но, как бы странно это ни звучало, он - традиционалист новой формации. Эту черту Миндаугас впитал, скорее всего, в alma-mater у своего великого учителя Петра Фоменко. В спектаклях Карбаускиса вы не увидите режиссерских «приколов» и выпендрёжа, столь свойственных представителям его поколения. В них нет крови, в них вы не услышите мата, не увидите насилия. Иногда кажется, что само провидение привело его в «Табакерку» и в МХТ. 

Хочется надеяться, что Карбаускис действительно станет «новым главным героем театрального сегодня». Уж больно истосковался зритель по умному и тонкому театру, позволяющему, как говорил принц датский, «повернуть глаза зрачками в душу». Его спектакли не претендуют на зрелищность в общепринятом смысле: они порой нарочито статичны и медлительны, в них чуть заметный поворот головы или взгляд — уже мизансцена. Его спектакли надо «впитывать» из первых рядов партера, чтобы увидеть трагические глаза Войницкого или — мудрые и настороженные — профессора Серебрякова, почувствовать, как «из-под кожи сочится душа» вечного лицедея Брюскона, ощутить биотоки, соединяющие двух трагических мыслителей — Бора и Гейзенберга, поразиться безысходности, которая постепенно сжимается вокруг несчастной дочери генерала Габлера и заставляет ее застрелиться.

Закрытость для прессы Миндаугаса Карбаускиса уже стала притчей во языцех. Это — главная проблема «работников пера и микрофона», желающих с ним пообщаться. Но и после получения согласия на беседу со своим визави журналисту легче не становится. Сказать, что он немногословен, — это ничего не сказать. Отвечая на вопросы в микрофон, он долго обдумывает свои слова, взвешивает каждое междометие и в результате «выдает» чрезвычайно краткую исчерпывающую фразу, иногда предпочитает живому общению виртуальное — по e-mail — как это произошло в данном случае. Но в этой лаконичности есть, как ни странно, и особый шарм, словно читаешь пьесу, где из отдельных реплик вдруг проявляется образ. Сегодня «автор» лишь слегка приоткрыл завесу над личностью героя. Ну что же, будут и другие «пьесы».

 — Миндаугас, вы сейчас один из самых востребованных и много работающих режиссеров. Не входит ли этот стремительный образ жизни в противоречие с вашим менталитетом?

 — Вы себе даже не представляете, насколько стремительно я живу.

 — Конечно, не представляю. Но очень бы хотелось. Например — как строится ваш день?

 — Распорядок дня, с пунктами и временем, остался в школе. Каждый день — импровизация. 

 — Классик сказал: «Служенье муз не терпит суеты». Бывает, что суетитесь?

 — Бывает, что суечусь. Но стараюсь не тогда, когда служу музам.

 — В последнее время вы получили немало премий и, можно сказать, стали знаменитым. Как вы к этому относитесь: это вас настораживает, пугает или оставляет равнодушным?

 — Все мои дипломы, призы и другие награды я отвожу в Литву, родителям. Там моим премиям спокойнее.

 — Но все же, вызывают ли премии какие-то эмоции?

 — Если честно, то увлекателен только путь к наградам, а не сами награды.

 — Пастернак писал: «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать». Бывали ли в вашей творческой жизни (с вашей точки зрения) поражения, и как это отражалось на вашей дальнейшей работе?

 — Поражения были, есть и будут. И хорошо бы все-таки отличать их от удач, то есть понимать, где ты ошибся, а где был прав.

 — Некоторые критики называют вас единственным «традиционалистом» вашего поколения. Считаете ли вы себя действительно таковым?

 — Я ни в чем не считаю себя единственным. И критикам желаю того же.

 — Есть ли что-то в театре, в жизни, чего вы категорически не переносите, что вызывает в вас отторжение, неприятие и даже ненависть?

 — И в театре, и в жизни есть, конечно, то, что я не принимаю. Но я категорически стараюсь не быть категорическим, не судить и не делать выводов.

 — А как вы относитесь к маргинальным явлениям на театре, которые позволяют себе развивать некоторые ваши молодые коллеги: например, к картинам жестокости, мату, etс?

 — Никак я к этому пока что не отношусь.

 — Просто игнорируете?

 — Просто не отношусь.

 — Вы в жизни кажетесь человеком рассудительным и, как сказал о вас критик, «неюношески трезвым». Оказывают ли влияние черты характера на ваше режиссерское мышление?

 — Характер ведет к профессии. Хотя потакать характеру — значит распроститься с профессией. Существование в профессии — это непрерывная борьба со своим характером.

 — Бывало ли так, что вы как профессионал уступали в этой борьбе?

 — Конечно, все бывало.

 — Оказывают ли влияние на ваше творчество какие-то социально-политические явления, происходящие в стране?

 — На мое творчество оказывает влияние все, что происходит вокруг меня. А как же иначе?

 — Пытаетесь ли вы о каких-то возмущающих вас проблемах говорить со сцены?

 — Думаю, что слово «возмущающие» нужно заменить на «волнующие». И тогда об этом можно попытаться поговорить.

 — Хорошо, давайте заменим. Итак, о каких волнующих вас проблемах вам сегодня хотелось бы говорить со сцены?

 — Сходите на мои спектакли и назовите эти проблемы сами. Ведь одни и те же проблемы мы называем по-разному.

 — Вы в спорах стараетесь внушить свою точку зрения собеседнику или, если чувствуете непонимание с его стороны, уходите от столкновений?

 — Чаще всего я в подобных ситуациях теряюсь.

 — А в спорах во время работы над спектаклями — тоже?

 — Конечно.

 — Что вас должно так «зацепить» в драматургии или в литературе, чтобы вы решили поставить это произведение на сцене?

 — Предположение, что это произведение будет волновать на протяжении всего процесса работы с ним. 

 — Случалось ли, что вы остывали по отношению к произведению в процессе работы?

 — К сожалению — да, такое случалось.

 — Говорят, что учитель и ученик — люди одной группы крови. Считаете ли вы себя одной группы крови с Петром Наумовичем Фоменко?

 — Петр Наумович говорит: «Вскрытие покажет».

 — Можете ли вы определить, в чем вы с ним похожи, а в чем — абсолютно нет?

 — Об этом не мне судить.

 — Хотели бы вы, чтобы ваши нынешние ученики были похожи на вас?

 — Я нигде не преподаю. Попробовал после окончания ГИТИСа, но не увлекся настолько, чтобы заниматься этим всерьез.

 — Многие причисляют вас и к славной когорте режиссеров литовского театра. Вы не возражаете?

 — Я рад, что мне удалось учиться в ГИТИСе. Думаю, каждый из литовских режиссеров, когда-то учившихся в ГИТИСе — таких, как Падегимас, Бучене, Някрошюс, Туминас, Тертелис, Монтвилайте, — согласится со мной. Вот такая получается когорта.

 — Кого из ваших соотечественников вы могли бы назвать если не своим учителем, то человеком, оказавшим на вас серьезное влияние?

 — В прошлый приезд в Вильнюс я посмотрел спектакль Туминаса «Мадагаскар». Если для профессионала поразиться чему-то означает учиться, это тот самый случай.

 — Почему за время, прошедшее после окончания института, вы всего однажды взялись за постановку в «Мастерской П. Фоменко»?

 — А меня просто никогда не звали туда. И «Гедда Габлер» была скорее не постановкой этого театра, а доброй русской «самодеятельностью». Наивный такой энтузиазм.

 — Дай Бог всем такой самодеятельности! Вы скромничаете или просто шутите?

 — Это абсолютно серьезно.

 — Театр Табакова теперь вам стал ближе?

 — Это так же, как с родителями. Кто может быть ближе людей, которые тебя кормят? Всегда стараюсь отдавать себе в этом отчет.

 — Одна из ваших актрис сказала мне как-то, что процессы работы над пьесой в «Мастерской Фоменко» и в «Табакерке» разительно отличаются. Что в «Мастерской», например, застольный период продолжается месяцами, а в работе над «Дядей Ваней» актеры очень быстро встали на ноги. Вас не смущала необходимость укладываться в какие-то определенные сроки?

 — Нет, не смущала.

 — То есть вы готовы в работе смириться с любыми условиями?

 — Если вы о компромиссах, то мириться с ними я не готов.

 — Приходилось ли, работая в «Табакерке» или в МХТ, учитывать рыночные реалии? То есть: я бы сделал так, но зритель это не поймет и не пойдет смотреть, значит, буду делать иначе┘

 — Для чего вообще существует театр, как не для учета интересов зрителей? Кассовый сбор ближе и понятнее, чем министерская дотация. Либо я чего-то не понимаю.

 — Но антрепризы с тремя звездами и двумя стульями тоже работают на кассу┘

 — Но я сам никогда не работал в антрепризах.

 — Важна ли для вас команда, с которой вы работаете? Есть ли рядом с вами люди, которых вы могли бы назвать в полном смысле слова «своими» актерами?

 — Я не верю в «своих» актеров, так же, как и в «своих» режиссеров.

 — А в идею «театра-дома» верите?

 — Я верю в идею «театр-работа». Творческая работа.

 — Вас волнуют реформы, которые должны коснуться российского театра?

 — В «Мертвых душах» Чичиков говорит: «Ну, что ж! зацепил — поволок, сорвалось — не спрашивай. Плачем горю не пособить, нужно дело делать».

 — Актеры должны быть вашими единомышленниками или достаточно, если они просто понимают вас и выполняют ваши требования?

 — Актеры должны быть профессионалами. Со всеми вытекающими отсюда свойствами.

 — Бывало ли так, что Олег Павлович Табаков не соглашался с вашим распределением ролей и настоятельно советовал взять кого-то другого?

 — Для Табакова распределение ролей — один из основных моментов в работе. Он очень любит своих артистов, заинтересован в них. Я всегда выслушиваю все предложения, не раз пользовался гениальными подсказками по выбору актера на роль.

 — Можете ли привести пример?

 — Ирина Пегова — Соня.

 — А может ли Табаков вмешаться в вашу творческую концепцию?

 — Не хочет.

 — Случалось ли, что вы не находили контакта с актерами? Как выходили из положения?

 — Расставались.

 — Вам приходилось работать и со своими сверстниками, и с самыми признанными, авторитетными актерскими личностями. Не чувствовали ли вы к себе снисходительного отношения со стороны мэтров?

 — Иногда наоборот. Как раз самые признанные и авторитетные становились моей опорой. А сверстники? Ну, на то они и сверстники.

 — В одном интервью вы сказали, что, возвращаясь к «Гедде Габлер», хотели не возобновить спектакль, а продолжить работу над ним. Часто ли работа над спектаклем продолжается после премьеры? Если да, то как на это реагируют актеры?

 — Я не видел ни одного спектакля после премьеры. В этой работе и раньше не было «смотрящего» (я сам в спектакле ГИТИСа играл), и теперь, в Мастерской Фоменко, нет.

 — Говорят, хорошо играли. Нет ли желания попробовать себя как актера в каком-нибудь другом спектакле?

 — Только если сыграть какого-нибудь плохого, злого сотрудника КГБ. 

 — Часто ли вы смотрите свои спектакли?

 — Да. Если не могу смотреть, прошу снять, то есть убрать из репертуара. Пример — «Синхрон».

 — «Не могу смотреть» — это значит так плохо играется спектакль?

 — Это означает, что спектакль не востребован. И больно на него смотреть.

 — Актеры имеют обыкновение в процессе жизни спектакля растаскивать его по своим «одеялам». Есть ли у вас противоядие против этого?

 — Жесткая структура спектакля. И мне очень нравится, когда актеры хулиганят в рамках этой структуры.

 — Некоторые критики называли «Гедду Габлер» скучным спектаклем. Это странно: я смотрел два раза и оба раза ощущал его поразительно мощное напряжение. Как вы думаете, почему критика восприняла «Гедду Габлер» с холодком?

 — Мне иногда кажется, что все мы устали воспринимать что-либо. Точно как персонажи «Гедды Габлер». Вот поэтому скучно. И не только на спектаклях.

 — Помнится, что вы не очень-то оптимистично высказывались по поводу перспектив режиссерского театра. Что вас в этом смысле волнует или пугает больше всего?

 — Перспективы — понятие условное, теоретическое и демагогическое.

 — Есть ли в вашей жизни еще что-то, что вас интересует в такой же степени, как театр?

 — Разве мы уже выяснили, что больше всего в жизни меня интересует театр?

 — А что — больше всего?

 — В жизни — любовь.

 — Могли бы вы профессионально заниматься чем-нибудь другим, кроме театра?

 — Если бы обучился чему-то, смог бы.

 — Способны ли вы в жизни на какие-то бесшабашные, непредсказуемые поступки?

 — Еще бы!

 — Совершив их, вы себя ругаете или одобряете?

 — Поздно ругать и одобрять то, что совершено.

 — Ваш выбор драматургии и литературы был всегда необычным: Пушкин, Ибсен, Гоголь, Уайлдер, Бернхард, Фолкнер, Фрейн, Чехов┘ Если не секрет, кто следующий в этом списке?

 — Леонид Андреев.