Закончится вешалкой

О том, что, поставив рассказ Леонида Андреева, режиссер Миндаугас Карбаускис встроил в череду своих спектаклей очередную работу на тему человеческой смерти, скажут все без исключения рецензенты — и будут правы. Прав и сам Карбаускис, сказавший несколько дней назад в интервью «Газете», что все его постановки не про смерть, а про жизнь. Став одним из самых бытийственных его спектаклей, «Рассказ о семи повешенных» говорит и о жизни, и смерти, а еще о той тонкой красной линии, что пролегла границей между ними.

Написанный в 1908 году рассказ Леонида Андреева был невероятно актуален в ту пору — немудрено догадаться, что легли в его основу газетные вырезки о прокатившихся по стране казнях революционеров. Достаточно сказать, что посвященная тем же вопросам статья Льва Толстого «Не могу молчать» писалась почти одновременно с андреевской новеллой. За столетие запах газетной краски выветрился из рассказа почти совершенно, хотя и не совсем: когда на сцене произносят слово «террорист» или рассказывают про пояса с взрывчаткой, нам есть о чем подумать. Но все это так, между прочим, не мешая главному. А главное здесь — ясно что: человек в ожидании смерти.

Именно человек — один, а не семеро. У Мартина Хайдеггера есть мысль о том, что чужой смерти нет ни для кого из живущих. Смерть — это всегда «моя смерть». Поэтому, когда пятерых революционеров и двух уголовников ведут всех вместе на казнь, — это не страшно. Посочувствовать висельникам, конечно, по-человечески можно, но не более того. Страшно — это когда каждый из нас, приговоренных к смерти, остается наедине с собой, готовясь к той самой минуте, ради которой появился на свет. «Смысл жизни, — рассуждала героиня прежнего спектакля Карбаускиса по роману Фолкнера „Когда я умирала“, — приготовиться к тому, чтобы долго быть мертвым». В «Рассказе о семи повешенных» Карбаускиса эти приготовления продолжены: жестко отсекая все наносное и фальшивое, что есть в рассказе Леонида Андреева, режиссер свел свой спектакль только к этим, самым важным минутам.

Примерно по тем же тропам, что Карбаускис, ходит в нашем театре из спектакля в спектакль Кама Гинкас. «Рассказ о семи повешенных» дал немало поводов вспомнить о прежних работах Гинкаса — в первую очередь о «Казни декабристов», конечно, но не только. Подобно Гинкасу, Карбаускис не позволяет своим актерам (Александр Воробьев, Дмитрий Куличков, Александр Скотников, Яна Сексте — хоть всю программку переписывай: до того все они хороши, все точны) полностью слиться с персонажами рассказа, побуждая говорить о «смертниках» в третьем лице. Ведь они, молодые и красивые, не террористов играют — они старые страницы перелистывают, используя их как повод, чтоб пофантазировать о своей собственной смерти. Здесь все слилось: и детское «вот я умру, и вы все тогда увидите», и бездонная, подкатывающая к горлу жалость к себе, к своему молодому (или обрюзглому, не важно) телу, и еще что-то другое — непознаваемое, трансцендентное. Все время делается попытка выйти за пределы собственного тела и с любопытством оглядеться: а где же буду я, когда мое тело с опухшим синим языком обрушится с перекладины? Так же, как и персонажи спектаклей Гинкаса ("К. И. из «Преступления», «Записки из подполья»), актеры Карбаускиса стараются достучаться до кого-то, колошматя ладошками в стену. По сюжету это вроде как тюремное перестукивание узников, помещенных в одиночные камеры, но куда больше оно смахивает на безнадежное усилие вырваться из одиночной камеры собственной плоти.

В финале спектакля, уже после того, как висельники — все семеро — получат по заслугам, актеры Миндаугаса Карбаускиса уйдут, чтобы вернуться. Придут с мороза, раскрасневшиеся, продрогшие и, скинув пальтишки, повесят их на вешалку. Пересчитают — пальтишек ровно семь. Вот о них-то, повешенных на вешалку, и рассказ. Скинуть свои тела как ненужную оболочку, защищавшую до поры до времени от зимней стужи, и пойти себе греться, — как хотите, а это здорово придумано. Видно, Карбаускис действительно ставит свои спектакли не о смерти.