Старосветская челядь

Публично явить простодушие рискнет сегодня мало кто из театральных творцов. Впрочем, не всякий им и располагает. Между тем изрядная доля снисходительного добросердечия не повредила бы режиссеру, берущемуся за постановку гоголевских «Старосветских помещиков». Сам-то Николай Васильевич сентиментальности не стеснялся, недаром пестрит его повесть умиленными восклицаниями о неизъяснимой прелести малороссийского быта и самих старосветских обитателей.

Режиссер Миндаугас Карбаускис далек от простодушия ровно настолько, насколько сочиненный им спектакль, мрачновато-бесчувственный, отстоит от гоголевского признания: «Я до сих пор не могу позабыть двух старичков прошедшего века, которых, увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости┘»

Любоваться чудаковатой престарелой четой (к слову сказать, весьма моложавой в исполнении Полины Медведевой и Александра Семчева) показалось постановщику занятием не слишком увлекательным. А потому их трогательно-бессмысленные диалоги и проникновенные паузы безвозвратно теряются за назойливым мельтешением громкоголосой дворни (по Гоголю: «девичья была набита молодыми и немолодыми девушками»), отталкивающим скрежетом дверных петель (а у Гоголя-то — «поющие двери») и сценками ловли воображаемых мух всех калибров (ватага этих звенящих насекомых, заметим, действительно увековечена авторским пером). Все, что было столь любезно сердцу Гоголя, Карбаускис констатирует и комментирует более чем отстраненно.

Напыщенно шествуют через сцену гусаки — преобразившиеся обитательницы девичьей; распустившаяся челядь шутки ради бьет посуду чуть ли не целыми сервизами; дворовый мальчик (Никита Зверев) домогается всех особ женского пола подряд, а на этом фоне старички доживают свой век. И только со смертью Пульхерии Ивановны на сцене начинает происходить то, ради чего, кажется, и ставился спектакль.

Еще при жизни обманчиво смиренной, а на деле — властной старушки, парочка хозяев выглядела в глазах дворни безнадежным анахронизмом, с которым и считаться не следовало. Покинутый женою Афанасий Иванович попросту сживается служанками со свету: его, окаменевшего от внезапной потери, грубо усаживают носом к стене, ложку с едой со смехом проносят мимо рта, цветастую жилетку стягивают с обрюзгшего безвольного тела, не стесняясь. Даже с привычного места на сундучке ключница Явдоха пытается его спихнуть. Шум, гомон, визг, в который уж раз — нахальные гусаки через сцену. А в финале является Пульхерия Ивановна на черных пуантах и уводит сомнамбулического Афанасия Ивановича за собой, предварительно осведомившись, он ли продавил стул┘ Вот, собственно, и вся история деловитой расправы над безобидными старосветскими Филемоном и Бавкидой. История, поведанная не без режиссерской изобретательности.