ГОГОЛЬ ПО-ХУЛИГАНСКИ

Только ленивый режиссер не обращал своего почтенного внимания на бессмертные «Мертвые души» Гоголя. Но все обратившиеся к этой нетленке ранее почему-то ленились глубоко и с серьезностью заглядывать в живую противоречивую душу Чичикова. Ленились… или боялись разглядеть в ней хулигана и мечтателя, а не общепринятого отрицательного персонажа.
А вот режиссер Миндаугас Карбаускис, недавний выпускник «Мастерской Петра Фоменко», не просто разглядел, но еще и Сергея Безрукова «заразил» своей идеей.

Получилась этакая «игра в классики», где фривольное обращение с сюжетом и персонажем, жонглирование жанром и смыслом в общем-то допустимы. Кстати, название это схоже с тем, которое в 1842 году (именно тогда увидела свет первая публикация поэмы) присвоила книге «высочайшая цензура» — «Похождения Чичикова, или Мертвые души». Вот, собственно, и все, что роднит сценическое воплощение с литературной основой. Нет здесь ни гоголевского разоблачительства и морализаторства, ни сострадания к народу и боли за Россию, ни осуждения всех без исключения персонажей поэмы, заложенного в души миллионов детей советской школой.

Здесь Чичикову симпатизируешь, сопереживаешь и даже в какой-то степени надеешься на успех его предприятия. Проецируя его образ на «героев нашего времени», невольно осознаешь, что он владеет теми премудростями, коим сегодня специально обучаются, желая обеспечить себе успешную карьеру: риторикой и ораторским искусством, психологией бизнеса и дипломатией. «Больше двух рублей не могу дать за вашу мечту» — как —актуально звучит его в сердцах брошенная Собакевичу фраза. Он отнюдь не отрицателен, просто умело наживается на людских пороках и слабостях. Безруковский «Пал Иваныч» — тонкий психолог. Он лебезит и даже пластически подстраивается под своих оппонентов, чутко идет на любые ухищрения. Словом, одареннейший по теперешним временам человек — фокусник и авантюрист!

Правда, есть кое-что созвучное неуловимому и ускользающему гоголевскому портрету Чичикова: «не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтоб слишком молод». Учтена и пресловутая гоголевская «носология». Только тут наш герой отнюдь не «высмаркивается чрезвычайно громко… как труба», а понюхивает табачок и сочно почихивает. Иногда даже передразнивая почтенную публику. Небывалый актерский кураж и высокопрофессиональное хулиганство Безрукова наделили его Чичикова не просто масочностью и пантомимичностью. Весь он какой-то суетливый, птичий, почти чирикающий. Чего стоит его: «Чи-Чи-Чичиков». Птичье доведено до животного или по-детски непосредственного и мультяшного — наш герой семенит на носочках, ползает, прыгает и даже кувыркается. Припоминается фраза Манилова: «…не имел чести получить такого образования, как вы, — это видно в каждом вашем движении». То, как движется, думает и говорит Безруков, достойно восхищения. Его актерская работа не просто кардинально отличается от всех предыдущих, это выход на новый, неожиданно высокий актерский уровень.

Конечно, все гениальное — просто. Данный тезис можно смело отнести и к сценическому решению спектакля — аскетичному, чуть игрушечному и невероятно точному. Станиславский до последних дней своих имел одну навязчивую мечту: хотел добиться такого оформления спектакля, в котором актера и обстановку было бы видно, а всей декорации зритель не видел бы. Поискам «крупного плана» Станиславский, по его словам, посвятил множество опытов: он считал это почти основной задачей оформления спектакля «Мертвые души». Мечту Станиславского не воплотили в жизнь ни эскизы Дмитриева, работавшего с мэтром над постановкой, ни офорты Марка Шагала, ни силуэты мистификатора Федора Толстого. Сам Гоголь, как известно из письма к Плетневу, возражал против иллюстрирования и постановки «Мертвых душ». И это можно понять. Судите сами: «Тень со светом перемешались совершенно, и, казалось, самые предметы перемешались тоже. Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу и гораздо выше глаз, а носа как будто не было вовсе». Что могло бы во всей истории изобразительного искусства хоть отдаленно соответствовать такой смелости и остроте видения гениального писателя? Пожалуй только графические листы Агина ко второму изданию поэмы, одобренные самим Гоголем. Вероятно они и вдохновили и, как знать, подсказали решение спектакля сценографу Сергею Бархину, который работал в манере, сближающей иллюстрацию с карикатурой. Отсюда и бесчисленное множество дверей, которое предстояло открыть для себя Чичикову, и покосившееся под ним кресло в доме Собакевича, и детское лоскутное одеяльце, которым укрывает его Kopoбочка. Гротескность на грани комедии положений сквозит во всем, вплоть до воплощения образа «Тройки-Руси», которая с неподдельным спокойствием пережевывает сено. Настоящая конюшня на заднике сцены, которую населяют три кобылы, — смелый прием, вызывающий неизменную овацию, — скрывается за самыми последними «чичиковскими дверьми».

Монотонное лошадиное жевание плавно переходит во всеобщий сон. Тогда уже и Русь никуда не несется, да и история эта, может быть, просто приснилась Чичикову, рьяно мечтающему разбогатеть. Как знать, может быть, именно таким и предстал Чичиков в том самом, собственноручно сожженном Гоголем, втором томе «Мертвых душ». По тем временам, естественно, это было не просто нестерпимо, а невозможно. Но, в конце концов, автор сам дал право беспокойным потомкам додумывать эту историю и фантазировать, взяв ее за основу. Что ж, фантазия «Табакерки» вышла хоть куда!