О наказании

Под занавес сезона МХАТ имени Чехова приберег еще две премьеры, уже по традиции — с учетом разных вкусов: совершенно серьезное прочтение «Преступления и наказания» (первые спектакли сыграли в понедельник и вторник) и легкомысленную итальянскую комедию «Гамлет в остром соусе» (сегодня и завтра). Впрочем, официальные премьеры в обоих случаях состоятся осенью.

На скромном актерском банкете, который состоялся после «Преступления и наказания» на экспериментальной Новой сцене МХАТа имени Чехова, режиссер спектакля Елена Невежина вспомнила, что премьера совпала — день в день — со школьным выпускным вечером. И не преминула заметить, что жанр спектакля обозначен как «сочинение по роману», а «Преступление и наказание» как раз произведение из школьной программы.

«Сочинение по роману» — не пьеса, не свободное переложение. Оставив «за бортом» своей композиции добрую половину, если не две трети романа, Елена Невежина не вольна в трактовке героев, не переиначивает сюжет. Она «ужимает» роман, выводя за скобки многих важных для повествования героев, ограничивает действие несколькими важными, центральными сценами, которые можно было бы определить как «Раскольников и┘». Режиссера, молодого, но уже известного, а по нынешним временам и знаменитого спектаклями в «Сатириконе» и «Табакерке», Елену Невежину интересует все, что случается «после» — после преступления. Следовательно, выбирается все, что относится к Раскольникову: «Раскольников и Разумихин», «Раскольников и Порфирий Петрович», «Раскольников с сестрой и матерью», «Раскольников и Соня».

Спектакль начинается выходом Раскольникова (актер театра «Мастерская Петра Фоменко» Евгений Цыганов). В длиннополом темно-коричневом кожаном пальто, в шляпе с опущенными полями. Он выходит на сцену «без лица», почти целиком скрытого под шляпой и тенью от шляпы, в которой прячутся глаза, которая ложится до самого подбородка. Без шляпы он все равно будет стараться смотреть исподлобья, из-под бровей, или блаженной улыбкой скрывая естественное, спокойное выражение своего лица. То есть, то, которое осталось по ту сторону преступления. 

В спектакле МХАТа имени Чехова преступление случается до начала, до первого появления Раскольникова. Убийство уже случилось, и три часа сценического времени посвящены страданию Раскольникова, не раскаянию, а именно страданию. Не преступлению, а наказанию, и в этом смысле «сочинение» Невежиной как будто противостоит, спорит со спектаклями «о преступлении», вышедшими в конце 80-х — начале 90-х (спектакль Михаила Мокеева так и назывался — «О преступлении»), где увлеченно описывались приготовления к убийству и живописалось убийство, а наказание сводилось к игре ума, состязанию интеллекта. И Раскольников проигрывал лишь потому, что не выдерживали нервы.

Раскольников Евгения Цыганова — подлинное открытие. Длинный нос, спутавшиеся волосы, — он кажется временами забавным и даже готовым к веселью, когда, если можно так сказать, «край улыбки» искривляет губы. Но под влиянием случайного слова, которое срабатывает как пароль, он готов совершенно провалиться в озлобленное безумие. А это состояние «злого человека» сменяется улыбчивым блаженным ликом┘ Лицо Раскольникова, глаза Раскольникова — Цыганова своей подвижностью, склонностью к мгновенным, секундным переменам подобны самой петербургской погоде. Но все перемены не изменяют общей болезненности его взгляда, не позволяют скрыть беспокойной работы мозга, где все время переваривается, перемалывается какая-то одна-единственная мысль или забота, мешающая ему думать о другом, говорить о другом, не дающая расслабиться. Убить смог, перешагнуть — не сумел┘

Такой непременно должен был вызвать подозрения профессионала, физиогномиста Порфирия Петровича (Андрей Ильин). «Ну, а уж если бы я и убил, то об этом бы вам не сказал», — провозглашает Раскольников и тут же зажмуривается, пряча уже в эти минуты — в минуты первой встречи — затравленные глаза.

В новом спектакле следователь — он же и судебный эксперт, он же и секретный полицейский чиновник: сначала прошмыгивает серой мышкой в неприметном черном беретике и плаще, потом выходит навстречу Разумихину и Раскольникову в ярком восточном халате и востроносых восточных туфлях с колбами и пробирками в руках, и демонстрируя нехитрые химические реакции. А под конец, для решительного разговора, приходит к Родиону Романовичу с портфелем «для секретных бумаг», с местом для сургуча и печати.

Но уже при первом знакомстве следователь не в силах отказаться от казенной привычки и, обращая внимание на бледность Раскольникова, резко поворачивает лампу и подносит к самому лицу гостя.

Новая сцена Художественного театра не позволяет особенно развернуться режиссерской фантазии. С другой стороны, она как будто специально придумана, чтобы поставить здесь «Преступление и наказание», причем в полном соответствие со взглядами Бахтина, называвшего Достоевского писателем прихожих, узких лестничных пролетов, тесного замкнутого пространства. Новая сцена — продолговатая, узкая, похожая одновременно на пенал и на гроб, с которыми сравнивают убогое жилье Раскольникова. Повернуться негде, мизансцены, неминуемо фронтальные, выстраиваются «глаза в глаза», «на зрителя».

В спектакле Невежиной несколько удачно сыгранных ролей, вернее сказать — удачных распределений: мать Раскольникова, Пульхерию Александровну, играет Наталья Кочетова, в прошлом — актриса Театра армии, там, на армейской сцене, замечательно игравшая Кассандру в спектакле Петера Штайна «Орестея». Елена Панова (Соня Мармеладова), оказывается, занята уже в нескольких спектаклях МХАТа, но здесь впервые получившая настоящую, серьезную роль, обнаружившая настоящий трагический темперамент. Способность к этой роли, — необходимые чистоту и готовность к страданию. 

Нынешние показы правильнее всего было бы назвать предпремьерными, а в этих первых откликах — писать и говорить более о потенциальных возможностях спектакля, нежели об уже свершившейся премьере. В «Преступлении и наказании» Елены Невежиной замечательно звучит гениальный текст Достоевского, режиссер дает ему «развернуться», позволяя заметить не только драматическое, трагическое, но и юмор Достоевского, который заставляет Раскольникова страдать, мучиться, но одновременно и подмигивает и посмеивается над ним. И провоцирует новые шутки: прощаясь и предупреждая Раскольникова от «фантастических способов», следователь распахивает портфель и оставляет на всякий случай бумажку — для соответствующей записки.

Говоря о потенциальных возможностях, я имею в виду, что в спектакле пока, кажется, многовато подпорок и бутафории, ощущается некоторый недостаток тишины, а равно — слов и пауз, лишенных обыгрывания, то есть жестикуляции, поворотов, какого-то кружения и пр. Движений больше, чем требует и без того выразительное слово, к которому режиссер временами как будто теряет вдруг доверие. Все вместе пока оставляет ощущение не залитой формы, еще не обжитого, но уже обставленного (и даже с некоторым избытком) жилья. И не привыкшие к новому пространству жильцы ходят пока неуверенно, на ощупь.