Театр без выхода

Чем меньше в доступе и обиходе маргинального искусства, тем более маргинальным становится общество. Вопрос в том, что считать маргинальным — искусство для инженеров и учителей, которые, судя по положенной им зарплате, маргинальны, или искусство не для всех, то есть понятное «самым умным» — разного рода искусствоведам (мнение об их повальном уме, конечно, глубоко ошибочно).

По-моему, в московской театральной афише случилась локальная революция, и теперь всякое попавшее в нее искусство по-своему маргинально и потому адресно — в лучшем, разумеется, смысле. Монореальности нет и здесь — у пестрого полотна афиши каждый, помучившись, способен решить проблему досуга.

После двух заметных премьер сезона — «Июля» Виктора Рыжакова по тексту Ивана Вырыпаева (театр «Практика») и «Подавлять и возбуждать» Александра Калягина по пьесе Максима Курочкина (театр Et cetera) — кроме рецензии, выросла просьба к драматургам и режиссерам последить за экологией мышления, за выбросом мыслей из головы. Журналистам тоже надо стараться, но это взаимно.

Бог внутри

Текст в рамке железнодорожной симфонии — всегда переломный текст переломных времен. Толстой, Платонов, Саша Соколов, Веничка Ерофеев. Из текстов новых рубежей отечественной словесности в таковые попал «Июль» Вырыпаева — наследник ерофеевской стилистики чувствительного похмелья. Грязный, рвотный, плотоядный, сумасшедший, как модный таблоид. Нежно-сопящий, теплый, как спящий ребенок, родившийся из любви.

┘В лязге механических стрелок, под уханье паровозных гудков выходит в луч света одетая в строгое черное Полина Агуреева. Автор текста и муж актрисы Иван Вырыпаев представляет из-за кулис с интонациями конферансье: «Исполняет лауреат Госпремии, актриса Мастерской Петра Фоменко Полина Агуреева». Звучит как индульгенция. Из текста ясно, что, пожалуй, и правда индульгенция. 

Ошеломительный по нынешним временам аскетизм сцены, чтобы ничто не мешало тексту плотно занять пространство. Микрофон (стильный), текст (как окрик будильника) и голос (красивый). Больше ничего нет в черном зале, где со сцены вьется струйка сигаретного дыма в узком луче и надвигается душной стеной история маньяка, который ест на обед не абы кого, а священника и медсестру. Он пожирает воплощенное сострадание. Сострадание сожрано. Твердый, нежный голос чтицы полощется в уютной чашке. «Вся эта беспощадная поебень», — выговаривает лауреат в вечернем платье.

Текст «Июля» — дешифрованные кровоподтеки на смирительной рубашке сумасшедшего, свиток умственной эпидемии, бархатно разворачивающийся на контрасте нежного голоса и звучащего в нем безумия. Этот контраст еще глубже вкручивает в мозг вспыхивающие по тексту картинки — абитуриентом смоленской «дурки» зарезан сосед, не вылезая из бомжацких коробок, съедена тощая шавка┘ А всему виной — уже который день звенящее в мозгу алчущего коровье ботало. Агуреева, то выплывая на мелководье с ошметками мата в зубах, то захлебываясь в долгих периодах многоэтажного бреда, проходит через это ботало, как солдат через строй шпицрутенов.

А пройти надо до конца. Санитарка, зашедшая в вонючий бокс шесть лет лежащего в наморднике больного, уже легла на стол, как еда, хотя внутренний голос и умолял ее идти домой. Но услышав: «Входи, Жанна, и бери столько любви, сколько можешь унести» — она остается. А Бог в углу палаты только и делал, что издевался, до тех пор пока пол, стены и потолок не расправили крылья и не улетели. Чтобы что-то получить, возобладать, надо это съесть. Петр съел медсестру — и зажила внутри жалость. Съел Бога — и сам стал Богом. Бог теперь внутри. Простая и совершенная формула слияний и поглощений. 

«Это не новость!» — войдя в раж, Агуреева так похожа на мужа своего, Вырыпаева. Остановившись, опомнившись, блуждает по залу глазами странными и лукавыми. Приходит в себя. И то сказать, текст такой силы — мемовирус разрушительной силы. Разрешенный к исполнению только женщине (по слову автора). Но написанный мужчиной, спрятавшимся за женский голос┘ Как неоднократно было сказано, в июле меда нет. Мед бывает в августе. А в июле меда нет. И механические стрелки рельсов под молотом стрелочницы, чувствуя запах меда, переключают рельсы на другой путь в поисках меда.

Потому что после «Июля» наш театр стал немного другим. Заржавевшие стрелки дрогнули, скрипнули, и поезд проехал немного вперед.

Автор «Июля» смотрит оптимистичнее. «Все стало другим и пошло дальше. А мы пошли за ним».

Спектакль не рекомендуется живущим по принципу «где наслаждение — там я». «Июль» — текст самодовольный и талантливый, поймавший своими просторными периодами сырой и пьяный воздух подкожной провинции. И авторское наносное самодовольство под это дело списывается.


Стершаяся ватерлиния

Ничего более тоталитарно-эротического, чем название, в спектакле «Подавлять и возбуждать» нет. Он, в сущности, о потребности человека во лжи и потребности в правде, попытка исповеди председателя СТД и руководителя театра Et cetera, о котором Калягин сам говорил в интервью, что если спектакль не понравится, так хоть на здание посмотрите. На здание смотрим — диву даемся, как дивимся и выбору москвичей (на здании табличка, мол, построено на средства жителей Москвы), исповедь со сцены тоже вызывает вопросы об уместности жанра. Правда в спектакле «взрывается», ложь рождается красиво. Мы ползаем по залу, собирая осколки правды, — в исповеди она и интересна, пока красиво сервированная ложь, ненужная, остывает на сцене.
Максим Курочкин. (Фото Михаила Гутермана) В соавторы исповеди Калягин пригласил одного из самых талантливых драматургов Максима Курочкина. Но, судя по «Кухне», заказанной Курочкину Олегом Меньшиковым лет семь назад, заказная работа для театра у него получается не очень. Полотно текста вроде вывязывается по мерке клиента, а печальные глаза курочкинских парадоксов так и выглядывают между петлями, рвут нитку.

Название спектакля Калягин нашел в методах психиатрии старой школы, решив, что это еще и формула, «по которой актер живет, играет, строит отношения с партнерами на сцене и в жизни». Ровно это и показано: приглаженные для сцены метания стареющего Хорошего актера, теперь снимающегося в рекламе. Фрагменты курочкинских текстов мерцают иронией: «Красильников теперь Ветхий Завет переписывает. Пойми, он работает для реального театра!», а некоторые непонятно как туда попали. «Он трахает детей, этот трусливый половой суслик!» — худрук театра, режиссер спектакля и исполнитель главной роли кричит про того же Красильникова, который на сцене даже не появится.

Курочкинская тема клонов (на сцене встречаются Света-два, жена Хорошего актера, и Света-один, в прошлом одаренная девушка) легко читалась в «Сюжетчице Миле и ее резервной неактивированной копии» в «Театре.док». Тут она тонет в откровенно плохой игре актрис. Когда-то Наталья Благих была бесподобна в спектаклях Вениамина Скальника, фоменковского выпускника. Спустя годы в труппе Et cetera она выглядит как красивая вздорная баба с резким капризным голосом, играющая саму себя. Ну а Хороший актер, снимающийся в рекламе, — ясно кто. В Et cetera только один хороший актер, это правда. Нет, вру — иногда радует Владимир Скворцов.

В спектакле интересно то, ради чего он затеян: душевный стриптиз, вернее, игра в него. Хороший актер оказывается на приеме у психоаналитика.
 — Живете эмоциональной жизнью?
 — Я?
 — Ну как знаете. А пытались что-то делать?
 — Процесс идет. Пил, женился.
 — Жена молодая?
 — Как у всех. Не уходите, мне плохо. Вы заметили, что происходит с театрами?
 — Вас это волнует? Театр — это важно для вас?
 — Да не то чтобы┘ Так странно — я все еще в профессии или все уже? Где ватерлиния, и понятно, что пора на дачу кабачки сажать? А когда привык, то вообще ничего не понятно. Ты врач, ты Гиппократу клялся. А я - никому. Чайке дохлой, «Славянскому базару»? Что же делать? Подавлять и возбуждать┘

Я понимаю, зачем игра в душевный стриптиз нужна Калягину. Публичное интервью в художественной форме, защищенная «четвертой стеной» реакция на глупые интернет-сплетни, положенные по возрасту и должности рефлексии. 

Ответил всем и сразу со сцены: да, привык жить, как живу, и где ватерлиния, уже не понимаю. Никаких клятв никому не давал, поступаю по обстоятельствам. Чем занят — написал в названии. 

Но зачем эта игра нужна Курочкину, мне непонятно. Возможно, Курочкину, драматургу с образованием историка (специализация «археология Киевской Руси»), оказалось интересно раскопать и обжить культурный слой мещанского театра, где имитация культуры и дикие диалоги — норма.

«Обычное дело в истории театра — когда авангард поглощается мейнстримом и вчерашние революционеры вступают в официальный брак с тем самым чудовищем, которого еще недавно описывали в своих остроумных пьесах, — писал Курочкин в предисловии к сборнику пьес „Культурный слой“ (Москва, 2005). — Репертуарный театр, махина, перемелет любую „новую пьесу“ на раз и останется жив. И лишь немногие „радикалы из провинции“, как когда-то называли Кирилла Серебренникова, выдержат искушение Большим Театром».

Серебренников не выдержал. Коршуновас, поставив в позапрошлом сезоне «Смерть Тарелкина» в Et cetera, с тех пор не поставил ничего выдающегося. Это не значит, что выдающимся был «Тарелкин», — здесь важен факт работы авангардиста в театре, который при всех метаниях клоуна Убю-Калягина остается мещанским. Этот эксперимент на себе, поставленный Курочкиным, может оказаться гибельным и для него.

А свободные радикалы, упоминаемые не только в контексте авангардного искусства, но и в трудах по косметологии, главной науке мира гламура, — высокоактивные молекулы, атакующие клетки кожи и повреждающие их ДНК. Воздействие на клетки свободных радикалов становится причиной того, что мы называем старением организма.

┘Финал спектакля озарен десятками зажегшихся на занавесе надписей Exit, то есть «выход». Но никто из стоявших на подмостках, так автобиографично мучившихся на них, выходом не воспользовался. Все остались на сцене.