Где Крымов, там душа

Впечатление такое невероятное от премьеры Дмитрия Крымова в театре Фоменко, что оно навсегда закрывает тему, что художник когда-то устанет, когда-то исчерпает себя.

Ничего этого в Крымове нет. А есть ощущение, что таланту его нет меры, что он только наполняется изнутри, что это вообще только начало, а впереди новые победы. Ещё есть ощущение, что его фантазии требуют все более грандиозных воплощений, сказочный мир из детских игрушек и накладных париков становится всё более родным и одушевленным, а его удивительной театральности, волшебству и магии уже не хватает сцены. «Моцарт. „Дон Жуан“. Генеральная репетиция» — это огромное художественное впечатление, ощущение громадности замысла, это постановочный масштаб и великолепный крымовский амаркорд театру, артистам и всем, кто делает спектакль. Он очень комедийный. И очень оперный. И очень феллиниевский, потому что великую музыку поют самые нелепые персонажи на свете — пенсионер, пьяный машинист сцены, вульгарная забытая прима, прима из Италии с ребенком, реквизитор и буфетчица с варикозом. Здесь куча сценических чудес — наклоняется потолок, падают стены, горят столы. Расстрелу артистов в первом акте позавидуют Тарантино. Говорят, что режиссёр, который тут репетируют с ружьём, альтер эго самого Крымова, который достаточно жесток с актерами. И этот расстрел — это расстрел века, это американский психопат заходит в бар Тома Харди. Не проходит и получаса первого акта, а сцена уже завалены трупами. Из зала на сцену летят гильзы, кровь заливает костюмы и статуи величественных львов, у одного льва отваливается голова, падает люстра, падает стена. А все потому, что не нужно делать плохо, когда нужно, чтобы хорошо, и никто не должен мешать режиссеру делать то, что он любит. 

Потому что генеральная репетиция — это смерть. Смерть и снова жизнь. У танцующего на столе режиссера идёт горлом кровь. Потому всё настоящее, как у Чехова, через кровотечение. Потому что, как говорил Пётр Фоменко, театр — это предсмертное счастье и в природе русского человека — работать на грани инфаркта. Когда ты можешь приподнять белый потолок из лепнины, приготовленный художником для Моцарта, а под ним холодильник «Москвич», детский стульчик с обгрызанными ножками, санки и фотография мамы в Пицунде. И когда, наконец, накрахмаленный и напудренный мир Моцарта, и пьяный Игорь из машинного отделения, Дон Оттавио на костылях и мама в Пицунде, расстрелянный Дон Жуан и буфетчица Роза с хинкали, величайшая музыка всех времен и пенсионер Сашка с его повышенным холестерином, Севилья и Москва, земное и неземное, низкое и высокое, сроднясь в земле, сплетясь ветвями, входит в совершенный визуальный и человеческий контакт, ты понимаешь, что произошло какое-то событие, что это не просто спектакль, что это огромная театральная победа, торжество театра.

И главная победа здесь Евгений Цыганов. Если не сказать, что режиссера играет он, вы бы никогда не догадались. Если бы вы пришли в театр и увидели это своими глазами, вы бы тоже не догадались. Даже если бы вглядывались или сидели рядом с ним за режиссерским столиком в зрительном зале в районе второго ряда, вы бы всё равно не нашли бы даже намека на Цыганова. Потому Цыганова два. Один в кино. И он тут — секс-символ. Мы же помним, как в сериале «Оттепель» он выбил из колеи работу транспорта и медицинских учреждений сценой в ресторане, когда, затягиваясь сигаретой, с не советской порочностью смотрел на Паулину Андрееву. И есть Цыганов в театре. И тут мачо затушивает сигарету, прячет опасный взгляд в запасной карман и секс-символ исчезает. Он убирает у себя голос, походку, возраст.

Все три часа, пока идет спектакль, вы будете искать хотя бы намек на нашего Габена. Его не будет. Потому что Цыганов — гений. Он тут играет больше, чем роль. Он играет земную жизнь старика, бремя жизни, его восход и закат, рождение и похороны и это игра на погибель по-русски. И какие тут нежнейшие стариковские отношения с другом Сашкой. Какой хороший актёр Александр Моровов, который играет Сашку. Какие тут соприкосновения одиноких людей.
Где Крымов, там душа…

Источник: Интернет-журнал «Мнение»