Балаганчик Крымова

В третий раз звенит колокольчик – традиционный для театра “Мастерская Петра Фоменко” сигнал к началу спектакля. Но на сцену вдруг высыпают неожиданные люди: монтировщики, реквизиторы, звукотехники… Театр врывается в жизнь или жизнь врывается в театр? Всего пара минут, и готов демонтаж нескольких кресел первых рядов (ошарашенные зрители смиренно пересаживаются), а на их месте появляются режиссерский столик со стулом (их долго и придирчиво подбирают), лампой и чаем, а следом и сам мэтр. Режиссер Евгений Эдуардович. 

Пройдет немного времени, и троих актеров в роскошных белых костюмах, исполняющих арии Моцарта, постановщик хладнокровно застрелит из ружья. Помпезные белоснежные декорации будут забрызганы бутафорской кровью, а оперные партии заглохнут под мелодию “Дельтаплана” в исполнении Валерия Леонтьева. Так с ироническим оскалом, мучительно болезненно, но с пронзительной любовью к жизни и ремеслу художника раскрывается принцип дуализма в новом спектакле Дмитрия Крымова “Моцарт. “Дон Жуан”. Генеральная репетиция”. Речь о двоемирии, в котором театр и жизнь, жизнь и смерть, опера и ретрошлягеры, смех и боль переплетаются и меняются местами. Жизнь прикидывается театром, театр оказывается жизнью, а смерть отступает и перед тем и перед другим. 

В премьере Мастерской Дмитрий Крымов продолжает со свойственным ему черным юмором, тягой к карикатуре и глубоким экзистенциальным подтекстом препарировать тему театра и себя в нем, которая прослеживается в последних его постановках. Спектакль “Все тут” в “Школе современной пьесы” был посвящен погружению в прошлое театральной семьи постановщика, ее окружению и размышлениям о ценности жизни и профессии. И если во “Все тут” у Крымова разговор был о конкретных людях, событиях и обстоятельствах, то “Дон Жуан”, несмотря на безусловно личную, интимную интонацию, это сочинение о мире театра как таковом: о его сумасшествии, рыданиях и ликованиях; и о тех, чья жизнь немыслима вне сцены.

Первый акт – перевертыш, режиссер в нем обманчиво уводит зрителя в сторону по-настоящему смешного театрального капустника. Обманка, как в блоковском “Балаганчике”, представляющемся поначалу буффонадой, комедией дель арте, но в интонациях которого с самого начала чувствуется и подвох, и издевка, и сумасбродство. Так и у Крымова, умело усыпляющего зрительскую бдительность. Кажется, что публике предстоит увидеть безобидное представление в духе “веселых и славных”. Но все пойдет иначе, и этот нелепый и больной мир театральных подмостков отразится в каждом зрителе, даже в том, кто не знаком близко с его безумной реальностью.

Несмотря на густонаселенность спектакля и крепкий актерский ансамбль из нескольких поколений “фоменок” (прекрасные работы у Розы Шмуклер, Тагира Рахимова, Александра Моровова), Дмитрий Крымов концентрирует всю историю вокруг главного героя. Престарелый режиссер в исполнении Евгения Цыганова пытается репетировать сцены из оперы Моцарта “Дон Жуан”. Он известен, немощен душой и телом, обречен на славу былых побед и признаний, опустошен, но все еще беспощадно влюблен в театр. Цыганов – артист с мощной харизмой и драматическим магнетизмом взгляда – лишен в этой работе своего лица. На нем – морщинистая маска старика, и он вынужден обходиться (совершенно виртуозно) только пластикой и интонациями. Роль рождается из внутренней энергетики исполнителя. Движения персонажа Цыганова неспешны, но одновременно по-старчески суетливы; а за хриплым, убаюкивающим голосом кроется истерика, готовая разразиться в любую секунду. Она и случается: режиссер, не добившись от актеров чистого исполнения, стреляет в них из ружья. Только происходит это равнодушно, обыденно, как в фильмах Тарантино, где герои могут внешне не демонстрировать готовность к выстрелу, но внутри них идет процесс концентрации (как доктор Шульц в тарантиновском “Джанго освобожденный”: “Извините, не мог устоять”).

Во втором акте стрельбище превращается в погост. Декорации к “Дон Жуану” становятся руинами (театрик исчезает на глазах у зрителя), и на их месте вырастает кладбище старых вещей и воспоминаний (художник Мария Трегубова). Детский стульчик, холодильник-рухлядь и даже макет завода в Кривом Роге с дымящимися трубами – все это помогает герою воскресить щемящую боль и живую радость прошлого. Он возвращает себе способность ценить подлинное, настоящее, а не восхищаться поддельным, бутафорским. “Кто-то здесь гениальнее меня?” – искренне потрясается мэтр при виде настоящего снега, сыплющегося с колосников.

Дмитрий Крымов создает два глобальных финала, словно споря и с жизнью, и со смертью одновременно. В первом история заканчивается пафосной смертью героя, проваливающегося под сцену в преисподнюю, во втором – его чудесным воскрешением, происходящим под рингтон мобильного телефона. Медленно, в полной темноте уплывает под колосники мобильник ожившего режиссера с горящими кнопками-звездами. Символ? Аллюзия? – Просто театр. Театрик. Но почему-то вслед за Пьеро из “Балаганчика” хочется произнести: “Мне очень грустно. А вам смешно?”.

Источник: «Экран и Сцена»