Не спи — проснешься

Миндаугас Карбаускис, недавний лауреат Премии Станиславского и одна из главных надежд русской сцены, выпустил в «Мастерской Петра Фоменко» римейк своего давнего студенческого спектакля «Гедда Габлер». Показанная почти сразу вслед за гастролями знаменитой «Норы» берлинского «Шаубюне», эта постановка позволила кое-что понять в особенностях нашей режиссуры.

Я очень люблю драматурга Ибсена, но всякий раз с замиранием сердца жду постановку его «Гедды Габлер». Странные проблемы этой странной героини вряд ли внятны сегодняшнему зрителю. Для того чтобы понять их, надо бы представить себе, как тихий буржуазный мир Европы конца XIX века замер на пороге потрясений. Как стремление вырваться из филистерского болота стало главным веянием времени, ницшеанство и гиперэстетизм — почти эпидемией, а главным врагом интеллектуальной элиты оказался безобидный обыватель («грядущий хам») — ведь именно он мешал обретению «нового неба и новой земли». Эту ситуацию Ибсен зафиксировал как никто точно и талантливо, но понять и оценить пафосные поступки и эффектные позы его героев вне исторического контекста почти невозможно.

Едва ли не единственным исключением из этого правила стал хит Томаса Остермайера «Нора», поставленный по пьесе Ибсена «Кукольный дом». Действие пьесы было решительно транспонировано худруком «Шаубюне» в наше время. Уютное буржуазное гнездышко героев Ибсена превратилось здесь в дизайнерски отделанный пентхаус, где вместо тряпичных кукол приютились вездесущие барби. Медленно, но верно консьюмеристский рай оборачивается у Остермайера кромешным адом: Нора не просто уходила в финале от мужа и детей (так у Ибсена), она расстреливала благоверного из парабеллума, и тот, истекая кровью, картинно падал в аквариум с красными рыбками.Реальность, увиденная сквозь призму масскульта, вторгалась в действие пьесы, и та после некоторого сопротивления сдавалась под витальным натиском беспардонного немца.

Карбаускис — режиссер совсем иного толка. Я бы сказала, что он - даром что литовец — очень русский режиссер. Всего эффектного и радикального он чурается, как Гедда Габлер пошлости жизни. Сама жизнь, текущая за стенами театра, ему тоже малоинтересна. Он предпочитает нешумные ходы и свято верит, что классический текст (причем любой) не надо приспосабливать к действительности. Надо самим к нему приспособиться. В отличие от Остермайера он не актуализировал «Гедду», а просто несколько снизил ее пафос. Его спектаклю больше всего подошел бы эпитет «добропорядочный». Он (спектакль) со всех сторон застрахован от острой критики. Тут видна подробная и грамотная работа с артистами. Придумано много забавных деталей. Всем даны необходимые подпорки.

Муж Гедды, добрый, но посредственный человек (Алексей Колубков), носит корсет, и ясно, что такой же примерно корсет надет не только на его изрядный живот, но и на весь его моральный облик. Друг семьи пошловатый асессор Бракк (Никита Зверев), решив выполнить эффектный кульбит, вовремя спохватывается и аккуратно спрыгивает с небольшой высоты, на которую ненароком взобрался (вот так он и вообще в жизни страхуется). Образ местного гения ученого Левборга (Максим Литовченко) остроумно дегероизирован (взбалмошный Левборг носит совершенно такой же костюм, как муж Гедды и - о ужас! — асессор Бракк). Полине Медведевой, которую упорно назначали прежде на роли эфирных созданий, Карбаускис поручил характерную роль хлопотуньи тетушки и обнаружил новые и очень, надо сказать, интересные грани ее дарования. Точно так же нешумно и добропорядочно, как и спектакль в целом, Карбаускис решил и образ главной героини. Ницшеанский имморализм превратился при этом в банальную безнравственность, а описанная Ибсеном тщетная попытка Гедды стать героиней в безгеройное время — в историю о том, как некая много о себе понимающая особа решила сплести интригу и попала в ею же самой расставленные сети. Устаревший пафос пьесы развеялся как легкий сигаретный дымок (главный образ этого изящного представления), но вместе с ним, что характерно, развеялся и сам ее смысл.

В результате неплохой вроде бы спектакль повис в каком-то межеумочном пространстве. Он не пародиен по отношению к пьесе (будь так, на роль Гедды следовало бы выбрать кого угодно, но не роковую красавицу Наталью Курдюбову), но он и не позволяет прекрасной актрисе сыграть то, что она могла бы, по всей видимости, сыграть, — Гедду, загадочную, мятущуюся, жаждущую подвигов и сводящую с ума. Он не рассказывает нам о нашем времени, но о том тоже не рассказывает. Транспонированная в современность «Нора» раздражала, шокировала, восхищала. Разворачивающаяся в совершенно абстрактной сценической среде «Гедда» не раздражает и не тревожит. Она застыла в нешумном, добропорядочном, все со всем примиряющем безвременье. Импрессионизм тут соседствует с экспрессионизмом, а на старинных обоях висит отчего-то парафраз «Черного квадрата» Малевича. В этом безвременье так спокойно и уютно, что иногда хочется уснуть